Когда я снова в одиночестве растянулся на койке и смог спокойно поразмышлять, в моей голове пронеслась противоречивая смесь эмоций. Во-первых, если не произошло ничего ужасного, Энди и двое других, по крайней мере, живы и находятся где-то, как я предполагал, в Багдаде. Но как быть с оставшимися четырьмя? В разговоре он назвал еще одно имя, но поскольку акцент у иракца был настолько плохим, я не смог его разобрать.

«Слава богу, что я не единственный, кого поймали». Эта мысль эгоистично промелькнула в моей голове, и тут же за ней последовали угрызения совести. Я не имел права радоваться тому, что другие разделили мою участь. Любой из них, или даже все они, могли находиться в еще худшем состоянии, чем я.

Правда заключалась в том, что у меня не было ни малейшего желания оставаться в одиночестве в камере иракской тюрьмы ни на один день, а осознание того, что некоторые мои товарищи тоже находятся здесь, в Багдаде, как ни странно, поднимало боевой дух. Если бы иракцы согласились поместить меня вместе с Энди и остальными, это облегчило бы жизнь, и если бы полицейский сдержал свое слово, я мог бы очень скоро вернуться к ним. К сожалению, все выглядело неправдоподобным. Я не воссоединился ни с кем из остальных до дня своего освобождения.

Теперь, когда кот вырвался из мешка и мой секрет стал общеизвестным, я вполне ожидал, что мне придется столкнуться с еще более жестоким обращением. Быть медиком — это одно, а «коммандос-убийцей» — совсем другое. Первым свидетельством подобной перемены — не то чтобы она привела к каким-то побоям — стало появление Рэмбо на следующий день после допроса. Он выглядел еще более безупречно, чем обычно.

— Итак, мистер Майкл, — начал он, вытянувшись перед моей койкой. — Вы не медик, а настоящий коммандос!

Я поднял на него глаза, пожал плечами и одновременно кивнул в знак согласия.

— Знаете, здесь, в Ираке, у нас есть Республиканская гвардия, лучшие коммандос в мире. Мы должны очень усердно тренироваться, вы понимаете?

Я снова кивнул, давая возможность ему продолжить.

— Я расскажу вам, например, о наших тренировках. Мы должны пробежать 40 километров с рюкзаком, переплыть Евфрат с «Калашом» над головой, а затем пробежать еще 20 километров, чтобы вступить в бой.

На протяжении всей его речи я торжественно кивал, не позволяя появиться и тени недоверия. В конце он задал вопрос.

— А ваши тренировки проходят именно так?

Конечно, это был вызов, но я не собирался его принимать.

— Нет, — ответил я, — наши тренировки и близко не такие сложные. Никто не смог бы такое пройти.

Казалось, он был очень доволен таким ответом.

— Да, иракские республиканские гвардейцы — это элита. Ваши войска убедятся в этом, если встретятся с нами. Они не смогут победить, а мы не можем быть побеждены.

Но после подобной пиар-риторики он предоставил информацию, которая заставила меня навострить уши.

— Еще один ваш коммандос все еще находится в госпитале. Как и вы, он теперь может гордиться тем, что в нем течет иракская кровь.

С момента прибытия я получил лакомые кусочки информации о еще одном раненом западном гражданине, и это было самым убедительным подтверждением. Но оставался еще один вопрос без ответа: кто это?

Рэмбо ушел, оставив меня размышлять над этим вопросом. Когда вопрос был наконец разрешен после моего освобождения, ответ меня поразил.

Одной из моих любимых фантазий, когда дела становились совсем плохи, была мечта о том, что парни ворвутся в мою камеру с оружием наперевес и унесут меня на вертолете, находящемся в готовности, чтобы вывезти меня из Ирака и вернуть в безопасное место.

Однажды ночью, вскоре после последнего допроса, я очнулся после такого сна под звуки непрерывного обстрела города из стрелкового оружия и подумал, что, возможно, мой сон на самом деле превратился в реальность. Вскоре, когда в окно посветили фонариком в сопровождении руки, держащей автомат, я убедился, что это не так. Солдат передернул затвор и приготовился стрелять, но в последний момент его остановил один из его товарищей. Пока они спорили на арабском, я лежал на кровати и жалобно корчился в ожидании того тошнотворного удара, который означал бы, что в меня снова стреляют. Это определенно была не игра. Наконец оружие убрали, и, когда они вдвоем ушли, я прислушался, лежа на кровати, тяжело дыша, с колотящимся сердцем и охреневая — что, черт возьми, происходит?

Вокруг бушевала перестрелка, которая продолжалась всю ночь, никогда не приближаясь слишком близко, но и не отдаляясь. Все выглядело достаточно серьезно, чтобы охранники исчезали до тех пор, пока стрельба не прекращалась; они либо опасались за свою жизнь, либо им требовалось подкрепление. Все осложнялось еще и тем, что авианалеты не прекращались, хотя зенитная артиллерия стреляла спорадически. В то время я пытался найти объяснение услышанному.

Возможно, это была попытка взять столицу силами коалиции. Эту теорию подтверждала попытка меня застрелить — мои похитители предпочли бы, чтобы я был мертв, а не репатриирован, — но отсутствие стрельбы из более тяжелого оружия эту версию не подтверждало. Возможно, это была попытка освобождения заложников, но огонь велся со всех сторон. В операции такого рода, скорее всего, была бы одна или, возможно, две цели, и уж точно не так много, чтобы ввязываться в крупную перестрелку между домами.

На следующее утро мои охранники расхаживали по дому очень приглушенно и разговаривали тихими голосами. Ворчун и так никогда не говорил мне ни слова, когда приносил завтрак, а в это утро, и в последующие всё, что я получил, — это чашку горячего сладкого чая. Что бы ни произошло накануне вечером, это напугало их всех.

Только спустя долгое время после освобождения я узнал, что на самом деле это была попытка переворота, предпринятая некоторыми недовольными генералами режима Саддама, отчаянная попытка свергнуть деспота и спасти Ирак от войны, которая разрушала страну. Само собой разумеется, переворот провалился, его безжалостно подавила Республиканская гвардия по приказу своего лидера. Генералов, спровоцировавших переворот, и тех, кого сочли к нему причастными, больше никто никогда не видел.

После всего случившегося оставшиеся дни моего заточения прошли без особых происшествий. Распорядок дня вернулся в основном к обычному, хотя Ворчун стал более сговорчивым, зачастую предпочитая не держать меня в наручниках часами напролет. За неделю или около того до моего освобождения он также взял на себя смелость стать моим личным физиотерапевтом. Я сомневался, что у него была какая-либо официальная квалификация в этой профессии, но, возможно, он обладал большим опытом.

Каждое утро, после завтрака, он приходил в камеру и начинал манипулировать моей травмированной ногой вверх-вниз, пытаясь предотвратить затвердевание вновь формирующегося хряща в голеностопном суставе. Глядя на это в перспективе, то когда я вернулся в Херефорд, то сразу же попал под наблюдение полкового физиотерапевта, который назначил мне два сеанса терапии ежедневно в течение нескольких недель.

Эти сеансы включали в себя такие болезненные манипуляции с моей лодыжкой, что за час или около того до каждого сеанса приходилось принимать огромное количество вольтарена.[65] Но это все равно не слишком облегчало страдания, а лишь притупляло их, и слезы боли неизбежно лились из моих глаз во время каждого вынужденного движения в суставе.

Две минуты с физиотерапевтом Ворчуном сами по себе были пыткой, и этого было достаточно, чтобы оставлять меня в таком состоянии на несколько часов — клянусь, следы моих рук до сих пор отпечатаны на стальном каркасе больничной койки.

Чуть больше чем за неделю до моего освобождения бомбардировки города значительно усилились. Днем крылатые ракеты летели каждые пару часов, а ночью волны авианалетов были почти непрерывными. Тогда я и не подозревал, что все это совпало с началом наземной войны — недельной тотальной атаки на иракскую столицу, призванной уничтожить боевой дух и свести оперативную слаженность Багдада практически к нулю.