ПУШКИН. Увольте. Пробовал, да перестал – не бог весть на сколько верст от орангутанга уехал.

СОФЬЯ. Молчите, слушать вас не хочу.

ПУШКИН. Молчу. Боле не произнесу ни слова. Я готов дать вам радость говорить о себе.

СОФЬЯ. Об вас толковать – одно расстройство. К тому же вам полезней молчать. Не должно смертному искушать долготерпение всемогущих. (Небрежно.) Когда он от них во всем зависим.

Лучше посплетничаем на прощанье. Что слышно про красивых Безобразовых?

ПУШКИН. Все то же, кума. Он послан на Кавказ, а она выкинула, да и собирается к брату.

СОФЬЯ. Однако сколько уроков заключено в этой сказочке! Прежде всего, как я уж говорила, жениться глупо, муж теряет все. Вспомните Безобразова. Красив, весел, флигель-адъютант, любим обществом, дамами, все его ревнуют – к возлюбленным, к женам, – коли мне память не изменяет, и вы, мой друг, хмурились, когда он подходил к Натали. И вот он вступает в брак. Пышно, блестяще, государь – посаженый отец, государыня – посаженая мать, и что же?.. С первого ж дня нет Безобразова. Нет общего любимца, нет победителя. Есть жалкое существо, которое исступленно преследует бедную жену, есть предмет пересудов, есть герой вульгарной драмы.

ПУШКИН. Не мне бранить его, я сам ревнив. Кабы вы знали, что это за мука. Помнится, совсем еще юнцом на балу, влюбился в одну петую дуру, да еще с кривыми зубами, и тут же вызвал на дуэль собственного дядю за то, что он стал с ней танцевать.

СОФЬЯ (смеясь). Нет, вы Безобразову не судья.

ПУШКИН. Тем паче, мое положение было много легче. Дядю вызвать еще можно, а посаженого отца…

СОФЬЯ (оглянувшись). Прикусите язык. Вы невозможны.

ПУШКИН. Согласен. На этой фразе так же легко поскользнуться, как на паркете в Аничковом. Каков же второй урок, преподанный Безобразовым? Первый я, надеюсь, усвоил.

СОФЬЯ. Пошло быть влюбленным без взаимности в собственную жену.

ПУШКИН (помолчав). Согласен с вами. Это, в самом деле, – пошло. Впрочем, есть и третий урок. Жениться на дурнушках. Не льстит тщеславию, да спать спокойно.

СОФЬЯ. Вы нынче не в духе, Пушкин.

ПУШКИН. Прощайте, пора идти. Я б вам писал, да теперь боюсь. Все новости не вам первой достанутся. Этого требует государственная безопасность.

СОФЬЯ. Будет вам злобствовать. Хоть бы и так. Это значит, правительство любопытно. Ведь и оно состоит из людей.

ПУШКИН. Все так, я искал величия там, где его не было и в помине. Искренне рад за наших сплетников – вот у кого настоящий царь.

СОФЬЯ. Что за человек! Иногда мне кажется, вы нарочно стремитесь восстановить против себя всех.

ПУШКИН (неожиданно горячо). Да нет же! Это заблужденье, клянусь вам. Оно преследует каждый мой шаг. Поверьте, я не ищу ссоры ни с правительством, ни с людьми. Более того, я хотел бы жить с ними в дружбе. Если б вы знали, с каким волнением я думаю о восхитительной судьбе вашего отца. Я хотел бы постичь, как удалось ему сохранить любовь и уважение вместе и общества, и властей? В чем тут отгадка? В чем счастливая суть этого характера? В его доброте? В смирении перед Промыслом? В чем? Признаюсь, я часто ему завидовал. Я спрашивал себя: почему мне не дано быть таким же? И чего не дано? Мои ли черные предки сыграли со мной черную шутку? Или таков мой странный ум? Не знаю, но тут есть злая ошибка. Я рожден для мира – не для войны.

СОФЬЯ. Учитесь властвовать собой – кажется, так писал поэт.

ПУШКИН. Вот еще! Мало ль чего мы пишем! Нас послушать – мы все превзошли, а приглядишься, так сущие дети. Ну, с богом, кума. Чудо, как здесь хорошо. Простор, ветер морской, My native land, adieu!

СОФЬЯ. Как грустно, Пушкин.

ПУШКИН. Это пройдет. День, другой, вы ступите на землю Европы, Италия распахнется пред вами. Бог ты мой бог, какое счастье. Ехать далеко, куда хочется, в неведомые краи. Можно умереть от счастья. (Он склоняется к ее руке.)

СОФЬЯ. Помните ж то, что я вам сказала.

ПУШКИН. А вы не оборачивайтесь да не глядите вслед. Примета верная. Прощайте и простите. Пора. Хозяин моего дома повадился рано запирать двери. Верно, боится, что лестницу украдут. (Разведя руками.) Все хозяева на один манер. Чуть что – на запор ворота! (Крики матросов. Далекая музыка.)

СОБОЛЕВСКИЙ. Пушкин Лев Сергеич, истый патриот, тянет ерофеич в африканский рот.

ЛЕВ СЕРГЕЕВИЧ. Да, коли на Понсарденшу денег нет.

СОБОЛЕВСКИЙ. Молчу, ты меня обезоружил.

АБАС-АГА. Покуда человек безмолвствует, неведомы его дарованья, но скрыты и пороки.

СОБОЛЕВСКИЙ. Кто сказал?

АБАС-АГА. Саади.

ЛЕВ СЕРГЕЕВИЧ. Уж не тебе чета, Абас-ага, à la votre.

АБАС-АГА. Merci, monsieur. Vous êtes très aimable.

СОБОЛЕВСКИЙ. Смирись, Кавказ! Идет Ермолов.

ПУШКИН. Эка незадача! Всегда нарочно загодя прихожу, чтоб не видеть ваших рож, а нынче, как на грех, дела задержали. Виноват, Абас-ага, к вам сие не относится.

АБАС-АГА. Ваше место во главе стола, никто не смел его занять.

ПУШКИН. Вот новости! За что такая честь?

АБАС-АГА. На Востоке нет человека более чтимого, чем поэт.

ПУШКИН. Ну что нам на вас оглядываться? Мы вперед далеко ушли.

СОБОЛЕВСКИЙ (зовет). Подать Александру Сергеевичу все, чего душа его просит. (Почти умиленно.) Боже, как идет человеку холостая жизнь. Он возрождается, у него иная осанка, его тусклые черты обретают осмысленность. Он делает разумные поступки. Давно пора, моя радость.

ПУШКИН. Полно врать, милорд. Я здесь всякий день. Только слежу себе, чтоб с вашей шайкой не съехаться. Людям семейным вы не с руки.

СОБОЛЕВСКИЙ. Пиши про то жене, а нас уволь. Ты порочен насквозь, милый, тебе без нас белый свет в копеечку.

Ешь и догоняй. Твое здоровье.

ПУШКИН. Оно бы не худо. (Медленно пьет.)

СОБОЛЕВСКИЙ. Что, легче стало? Послушай, из меня только что выпорхнула строка. Возьми ее и употреби во благо отечеству.

ПУШКИН. Что ж за строка?

СОБОЛЕВСКИЙ. Чудо как мила. Жаль отдавать. (Махнув рукой.) Ну так и быть. «В ресторации Дюмэ».

ПУШКИН. И все?

СОБОЛЕВСКИЙ. Решительно все.

ПУШКИН. Не много же отдал.

АБАС-АГА. В краткости поэта – щедрость его.

СОБОЛЕВСКИЙ. Браво, ваше высокоблагородие. (Нараспев.) «В ресторации Дюмэ». Перл! Перл со дна морского. Ты что – не ощущаешь ее дьявольской силы? Тут не просто строка, тут еще итог. Чувствую, что она должна венчать какую-то глубокую мысль. Вот только еще не понял – какую.

ПУШКИН (пожав плечами). Уж в своем ли ты уме в ресторации Дюмэ?

ЛЕВ СЕРГЕЕВИЧ. Недурно.

СОБОЛЕВСКИЙ. Низко, мой ангел. Я бросил тебе жемчуг, а ты вернул мне отравленную стрелу. Филантропам всегда достается.

ПУШКИН. Не жалуйся, такова жизнь.

СОБОЛЕВСКИЙ. Да и рифма не бог весть что за сокровище.

ПУШКИН. Не взыщи, для тебя сойдет.

СОБОЛЕВСКИЙ. И это ты говоришь человеку, который на «камер-юнкер» нашел рифму «клюнкер»?

ПУШКИН (мрачнея). Ну, такие подвиги раз бывают.

СОБОЛЕВСКИЙ (следя за ним). Мне хмуриться – не тебе. Находочки жаль.

ПУШКИН. Не радуйся нашед, не плачь потеряв.

СОБОЛЕВСКИЙ. И то.

Ешь, пиитушко, ешь бойчей. Мне вчуже глядеть приятно. От Степановой ботвиньи можно и взвыть.

ЛЕВ СЕРГЕЕВИЧ. Христом Богом прошу, при мне ее не поминай! До смерти того дня не забуду.

ПУШКИН. Да что ж тебе за печаль?

ЛЕВ СЕРГЕЕВИЧ. Уж ты молчи. Я пришел обедать к тебе, доверчивый, как отрок. И чем ты встретил меня? Ты поил меня водой. Брат, знай: ночью я плакал. Я не плакал под дулами, под ядрами, я не плакал, проигравшись до нитки, не плакал, получая отказы единственных и неповторимых женщин, которых единственно и неповторимо любил, а тут, брат, я рыдал.