СОБОЛЕВСКИЙ. А ведь точно страдает.

ПУШКИН. Пожалуй. Только счета за его страданья мне шлют.

ЛЕВ СЕРГЕЕВИЧ. Тягостен твой попрек, брат, тягостен. Ведь я должен поддерживать честь имени. Твоего имени, Саша. Я обрекал себя смерти, держал безумные пари, платил по двести за номера – но я не мог тебя уронить.

ПУШКИН. Ты предпочел разорить, я тронут.

ЛЕВ СЕРГЕЕВИЧ. Это – совсем другое дело. На разорении есть печать благородства. Все наши лучшие фамилии разорены.

ПУШКИН (отечески). Все же он тоже очень умен.

СОБОЛЕВСКИЙ. И монолог его был прекрасен. Чувство, страсть.

ПУШКИН. Чувства у всех в избытке, а тут, право же, была какая-то мысль. Будь здоров, капитан.

АБАС-АГА. С чем сравнить старшего брата, если не с посохом, что тебя подпирает?

ЛЕВ СЕРГЕЕВИЧ. Истинно так.

СОБОЛЕВСКИЙ (Абас-аге). Воображаю, как тают варшавские дамы от ваших сравнений.

ЛЕВ СЕРГЕЕВИЧ. Как мороженое в кармане.

ПУШКИН. Каково настроение в Варшаве, Абас-ага?

АБАС-АГА. Настроение? Дорогой друг, я полагаю, что усмиренный народ не имеет на него права.

СОБОЛЕВСКИЙ. Этот мусульманин умен, как бес.

АБАС-АГА. Благодарю и надеюсь, что аллах пропустит такую похвалу мимо ушей.

ПУШКИН (негромко). Рана Польши – это и наша рана. Я бы дорого дал, чтобы она хоть несколько затянулась.

АБАС-АГА. Старые раны часто болят. Особенно при дурной погоде.

ЛЕВ СЕРГЕЕВИЧ. Он прав. Не думаю, что сестре и ее Павлищеву там сладко.

ПУШКИН. Ну, зятя нашего ничем не проймешь, не та кожа.

ЛЕВ СЕРГЕЕВИЧ. Однако же он играет на гитаре. Какого вы о нем мнения, Абас-ага?

АБАС-АГА. Он чрезвычайно усердный чиновник и пользуется доверием господина статс-секретаря. Мысль свою он умело держит в узде трудолюбия.

СОБОЛЕВСКИЙ. Абас-ага хочет сказать, что у него зад чугунный.

АБАС-АГА. Я уж говорил, что в краткости – сила поэта. Теперь я вижу, что господин Соболевский – поэт.

СОБОЛЕВСКИЙ. Право, мы с ним дополняем друг друга. Он столь же полирован, сколь я шершав.

ЛЕВ СЕРГЕЕВИЧ. Недаром вас так полюбил отец. Клянусь, он полюбил вас, как сына. Станем же братьями. Саша, слышишь? Ты ведь хочешь второго брата?

АБАС-АГА. Я убежден, Александру Сергеевичу довольно и одного. (Кланяясь Льву.) Когда он полон таких достоинств.

ЛЕВ СЕРГЕЕВИЧ. Нет, нет, он будет посохом и вам. Друзья мои, я должен показать ему все лучшее. Я свезу его к Софье Астафьевне.

АБАС-АГА. Кто эта дама?

ЛЕВ СЕРГЕЕВИЧ. Почтенная дама. Содержит бордель.

ПУШКИН. Уймись, капитан. Хочешь его удивить Коломной. То ли он видел на своем веку?

ЛЕВ СЕРГЕЕВИЧ. Что ж делать, шахский гарем далеко. Впрочем, вы меня устыдили. Соболевский, ты остаешься?

СОБОЛЕВСКИЙ. Да, мой беспутный друг.

ЛЕВ СЕРГЕЕВИЧ. Прощайте. Встретимся завтра у стариков.

АБАС-АГА. Пусть будет вам лучше без нас, чем было с нами. До завтра.

ПУШКИН. До завтра, Абас-ага.

ПУШКИН. Беда мне с родней. Старики беспокойны. Сестра мается со своим сухарем.

СОБОЛЕВСКИЙ. Да ведь он на гитаре играет.

ПУШКИН. Капитан – совершеннейшее дитя. Чую, под старость кормить придется.

СОБОЛЕВСКИЙ. Кормить – пустяки, поить – накладно.

ПУШКИН. Третий месяц служит, а вижу – не усидит. Мотает его по свету и везде ни при чем. Обещал много, а наделал одних долгов.

СОБОЛЕВСКИЙ. Надобно и его понять. Посуди сам, каково жить без фамилии. Ты Пушкин, а он Пушкина брат. Поневоле завьешься.

ПУШКИН. Да денег где взять? (Покачав головой.) Весело ж мне жить в Петербурге. Голова пухнет, сердце щемит, цензура щиплет, а пчелка жалит.

СОБОЛЕВСКИЙ (наливает ему). Что о Булгарине толковать? Эко диво, что господин, живущий в чьем-то заду, воняет…

ПУШКИН (грустно). В чьем? Здесь-то и закорючка. (Помолчав.) Хоть сегодня махнул бы к жене и детям – типография держит. Да всякая гиль. Да залог имения. А поди заложи.

СОБОЛЕВСКИЙ. Что ж медная баба? Не продается?

ПУШКИН. Не хочет, горда. Не везет мне с царями. Особенно с медными. Одного не издать, другой не продать.

СОБОЛЕВСКИЙ. И немец, стало быть, не помог?

ПУШКИН. Сулил, что придет один меценат, да что-то не видно. Всего хуже, что сам он отказался от управления Болдином. Не видит способов поднять из руин.

СОБОЛЕВСКИЙ (отхлебнув из бокала). Давно говорю тебе, один выход. Подай в отставку, скачи в деревню, займись делами. Иначе пустишь семейство по миру.

ПУШКИН. Рад бы в рай, да грехи велики.

СОБОЛЕВСКИЙ. Да что ж тебя держит? Рауты наши?

ПУШКИН. Они. Веселюсь до упаду и в стойку.

СОБОЛЕВСКИЙ. Я и то не нарадуюсь, что меня, кроме Ольги Одоевской да Софьи Всеволожской, ни одна хрычовка не принимает. Черт бы задрал всех наших дам. Коли не терпят, так со свету сживут, а коли полюбят, так сам удавишься. То сплин, то мигрень, то муж хворает, то регулы в самый неподходящий момент. Нет, обойдусь. Любовь не по мне. Да и не для меня, должно быть. Поди, повенчай слона с канарейкой. (Пьет.) Уезжай, я дело тебе говорю. Дидерот сказал: тот выиграл в жизни, кто спрятался. Француз неглуп. (Мягко.) Право. Детки твои херувимчики, жена хорошая…

ПУШКИН. Не дай-то Бог хорошей жены, хорошу жену часто в пир зовут…

СОБОЛЕВСКИЙ. Вот и подале – от сих пиров да супирантов. Дурен каламбур, а подумать стоит.

ПУШКИН. Да прав ты кругом, о чем тут думать? Провожал Наташу с детьми в Заводы и чуть слезу не пустил, ей-богу. Еще и плаксив стал, как старая девка. (Махнув рукой.) Сам опутал себя обязательствами, сам себя повязал по рукам. Не зря над листом сижу, как скопец. Рифма мельтешни не любит. Да, милордушка, слаб человек. За грош продаст свою независимость.

СОБОЛЕВСКИЙ. Полно, полно… беды еще нет. (Пьет.) Ох, независимость… Кто ее видел? Тоже, чай, одно только слово.

ПУШКИН (негромко). Слово-то, может быть, и неважно, да уж больно сама вещь хороша.

ПУШКИН. Чем квартира моя мне мила – Летний сад под носом.

ВЯЗЕМСКИЙ. А чем дурна?

ПУШКИН. Хозяин глуп. Непроходимо.

ВЯЗЕМСКИЙ. Эка невидаль. Тебе что за горе?

ПУШКИН. И труслив, как мышь. Чуть стемнеет – дом на запор. Точно он в осаде. Воюю с дворником, да ведь скучно. Хоть победишь, а гордиться нечем. Надо съезжать.

ВЯЗЕМСКИЙ. Возьми мою, она удобна.

ПУШКИН. Стало быть – едешь?

ВЯЗЕМСКИЙ. Что поделать? Пашенька стала вовсе плоха. Одна надежда на Европу.

ПУШКИН. Надолго ли?

ВЯЗЕМСКИЙ. На год. (Помедлив.) С детьми я несчастлив. Одни не заживаются, другие хворают. (Пауза.) Так оставлять ее за тобой?

ПУШКИН. Сделай милость, оставь. Хозяин не плут?

ВЯЗЕМСКИЙ. Да не похож.

ПУШКИН. Я ведь кот ученый. Прежний-то мой, подлец Жадимировский, требует денег за то, что я съехал раньше срока. Стал я сутягой, строчу в Съезжий дом оправданья, а вижу – тяжбы не миновать.

ВЯЗЕМСКИЙ. Велики ли деньги?

ПУШКИН. Ему прибыток маленький, а мне убыток большой.

ВЯЗЕМСКИЙ. Что ж, «геральдического льва демократическим копытом лягает ныне и осел».

ПУШКИН. А славно писал покойник Пушкин! Что делать? В наше время на одного Щепкина приходится сорок семинаристов и тысяча торгашей.

ВЯЗЕМСКИЙ. За Щепкина можно платить и бо́льшую цену. Европа давно это поняла и уравняла все сословия.

ПУШКИН. Но вряд ли Бенжамен Констан, тобой столь чтимый, целуется с лавочником. Игра в равенство небезопасна, мой милый. Одно дело – равенство пред законом, и уж совсем другое – то равенство, что дает глупцу учить мудреца. Демократия хороша, когда она облегчает путь Ломоносову, но не тогда, когда возвышает невежду. Наши поповичи бранят меня за аристократизм, но почему ж я весь век причислен к оппозиции, а демократ Булгарин – под защитой властей?