Рад ли? Не знал сам, но девочка с косой до пояса, перекинутой через левое плечо, с забавным носиком, усеянным веснушками, показалась чудной. Никто не знал, что она, пьяная, тем же вечером первого сентября прыгнет ко мне в постель в ободранной комнате в общаге, расплавится в похоти, а коса спутанными кудрями спадет между голых лопаток с россыпью некрасивых родинок.

Ночной воздух пробирался сквозь деревянные рамы окон общежития и занавески, приятно ласкал прохладой. Натянув трусы, я подошел к подоконнику, доставая сигареты из пачки, и затянулся с блаженством. Кожа на плечах и груди еще была влажной от пота, и оттого ветерок начинал неприятно кусать.

– Скоро соседки вернутся, – я спиной чувствовал ее взгляд. – Может, хотя бы оденешься?

– Послушай, – я замялся. Наташа? Лена? Аня?

– Даша, – подсказала она, и я все-таки обернулся. Она недовольно поджала губы, обернувшись простыней вокруг груди, и все-таки поднялась. – Не запоминаешь имена тех, с кем спишь?

«Мы слишком резко оказались в постели», – хотел сказать я, но вслух произнес:

– Сегодня столько знакомств. Плохая память на имена, – в утешение я быстро чмокнул ее в лоб, бегло приобняв за талию. Вся комната уже провоняла табаком, дым от сигареты валил прямо внутрь, и я, опомнившись, поднес руку ближе к окну. Потом затянулся и выдохнул дым в ночную темень. Пахнуть меньше не стало.

– Скоро вернутся соседки, – напомнила Даша. – Тебе лучше уйти.

– Сколько времени?

Я совсем потерялся: за окном ночь, значит, точно больше десяти. В сентябре еще темнело поздно, и я надеялся, что на улице поздно не настолько, чтобы не успеть в метро. Даша скосила взгляд на настенные часы, и я тоже посмотрел в ту сторону – половина первого, и попасть на станцию шансов почти не было.

– Блядь, – выругался я, щелчком отправляя окурок с третьего этажа. – И как теперь домой добираться?

– Далеко?

– Чертаново, – я натянул брюки, наспех застегивая ширинку и пуговицу, путаясь в петле. – И автобусы уже наверняка не ходят! Вот это попал!

И даже не знал, стоил ли секс с Дашей таких проблем: разгневанной матери, орущего сына, пропущенного последнего поезда метро. Всю негу с тела сняло, осталось только напряжение, голень даже судорогой свело, пока я завязывал шнурки на старых, избитых жизнью кроссовках. Кнопочный телефон давно вырубился, мигнув оповещением о разряженном аккумуляторе, которого я и не увидел.

Даша почему-то ехидно усмехалась. Начинало раздражать.

– Родители дома заругают, что поздно пришел? – ее комментарий звучал до рвоты язвительно, но я только осклабился.

– У меня сыну два с половиной, – звучало почти гордо. – Волноваться, наверное, будет. Пока, Маша.

– Даша.

– Плевать.

Не знаю зачем – то ли за надменный комментарий, то ли за доступность, то ли за пренебрежительность, но мне тоже захотелось ее уколоть. Мы вряд ли бы еще встречались – она бы точно нашла партию поудачнее, побогаче и без сына-двухлетки, наверняка давно видевшего тридцатый сон.

Сбежав по унылому крыльцу общежития под недовольный взгляд с трудом проснувшегося коменданта, я выскочил на улицу и глотнул свежего прохладного воздуха. Поправив воротник уже совсем несвежей белой рубашки, заправив карманы в брюках, я побрел, обивая подошвы ботинок об асфальт, в сторону метро. На последний поезд я уже опоздал, поэтому решил просто идти – к утру я должен был добраться до дома или хотя бы до какой-то станции метро. Вдалеке гудели клаксоны автомобилей, где-то визжали шины от резкого торможения, где-то громко играла музыка, но все эти звуки утопали в приятной густоте ночи. Меня обволакивал воздух. После затхлого общежития и сладких духов я не мог надышаться.

День рождения Витальки нагрянул в октябре и стал неприятной неожиданностью – денег на подарок не было. Последние пятьсот рублей ушли на дешевую ткань для халата, который мать сшила сама, и новое пособие по анатомии. Все после пар собирались в общаге, хотя Виталькины родители в своей квартире жили в неплохом районе. Видать, отец-академик все-таки не разрешал бурно праздновать восемнадцатилетие любимого сына, а Виталику хотелось выйти за рамки разрешенного. Ему девчонки позволяли многое – вот и деньрожденным утром предложили отметить праздник у них в комнате, пообещав помочь с готовкой и украшениями. Виталик – хренов ловелас – отказываться не стал.

– Сегодня все в общаге, в четыреста пятой комнате! – объявил он на весь наш многочисленный поток. – Приходите все!

Я сомневался, что все придут: у многих свои дела, некоторых наверняка бесил громкий кудрявый Виталька, но я сам не мог не пойти. Мы за месяц учебы стали не просто товарищами, а друзьями, почти братьями. «Можно без подарка», – приглашая меня, сразу предупредил Виталик. Но я не мог позволить себе прийти с пустыми руками, поэтому решил пошарить по антресоли дома, зная, что Виталька любит всякие антикварные штуки. Может, завалялось что-то стоящее? Раньше, когда отец не пил или пил мало, он коллекционировал модели советских машинок, и я надеялся отыскать хотя бы одну.

Вадик еще был в садике, родители – на работе, поэтому я беспрепятственно подставил высокую табуретку и залез на антресоль. Старая поцарапанная дверца недовольно скрипнула. Здесь никто не шарился, казалось, с прошлого века – все покрылось пылью, вещи валялись в хаотичном порядке, что-то докинули позже. Пахло старостью и затхлостью, я несколько раз чихнул, а с антресоли, как в мультиках, взметнулось еле заметное облачко пыли.

Здесь хранилось все: старый баскетбольный мяч, какие-то блокноты, материнские кулинарные книги и даже доисторический стиральный порошок, который давно стоило выкинуть. Мать страдала от эффекта Плюшкина; верила, что ей все может пригодиться. Я бы отнес все это на свалку, а саму антресоль беспощадно разломал.

То, что мне было нужно, стояло в самом дальнем углу. Несколько коллекционных машинок отец продать все-таки не успел, мать припрятала их на совсем черный день. Я не представлял, сколько они могли стоить сейчас, но судя по тому, как она их хранила – прилично, и дарить такое сыну академика было бы не стыдно.

– Пойдет, – пробормотал я, слыша, как заскрипела под моим весом табуретка, и схватил первую попавшуюся в руки машинку. Ее даже бережно упаковали в пакет, поэтому пыль исчезла вместе с целлофаном, а бежевая глянцевая моделька выглядела почти новой, если не считать странных царапин на левом крыле. «Наверное, роняли», – решил я, покрепче перехватил модельку и спустился с табуретки.

Щелкнул дверной замок.

«Блядь», – промелькнуло в голове. Я не успел уйти незамеченным, реакции хватило только на то, чтобы захлопнуть скрипучую дверцу антресоли и пинком отодвинуть табуретку к стенке.

Первым зашел Вадик, лопоча что-то на своем непонятном, детском; следом за ним – мать, размахивая авоськой с рынка, сквозь крупную сетку которой просвечивались бананы и овсяное печенье.

– Папа! – Вадик, не разувшись, кинулся ко мне, и я подхватил его одной рукой. Во второй все еще сжимал машинку, которую не хотел показывать матери, и прятал ее за спиной.

Так и пятясь, пока мать разувалась, я юркнул с сыном в комнату и кинул модельку на покрывало, надеясь, что никакое боковое зеркало у нее не отлетит.

– Папа! – Вадик продолжал бормотать, но я не разбирал никаких слов, кроме «папа», поэтому просто кивал, соглашаясь с детским рассказом о садике и погоде на улице. Вадик теперь хотя бы не болел так часто – основная пора простуд пришлась на лето. И пусть сопли все еще были регулярными, но теперь хотя бы температура до высоких отметок не поднималась.

– Хорошо, что ты пришел пораньше, – мать улыбнулась. – Вечером с сыном сидишь ты. Я устала каждый вечер, Игореш, его развлекать. Он носится, у меня ноги болят. Сегодня сам.

– Но… Мне надо идти! – я ненавидел себя за то, что не сбежал раньше. – Срочно, мам, правда! Меня… друг… там помочь надо…