Они говорят, им нельзя рисковать,

Потому что у них есть дом,

В доме горит свет.

И я не знаю точно, кто из нас прав:

Меня ждёт на улице дождь,

Их ждёт дома обед.

гр. Кино, «Закрой за мной дверь, я ухожу»

2006 год, Москва

Я стоял, прислонившись спиной к ограде на набережной Чертановки, и курил уже третью сигарету, чувствуя, как шерстяной шарф все сильнее пропитывался запахом табака. Вадик бегал рядом – гонял голубей, почти дрался с ними за корки хлеба и смешно подвывал, когда птицы оказывались быстрее него. Он – неуклюжий двухлетний малыш – нарезал круги по брусчатке так быстро, что я не успевал за ним следить. Туда-сюда, туда-сюда.

– Положи, нельзя! – внезапно опомнился я, когда Вадик потянул в рот отобранный у голубей хлеб. – Вадик, черт тебя дери!

Я выхватил хлеб, а он заорал. Он всегда орал, когда ему что-то не нравилось, верещал так, что закладывало уши, падал на асфальт и бил пятками ботинок о брусчатку.

«Опять куртку стирать», – флегматично подумал я и подхватил сына за капюшон, снова ставя на ноги. Вадик попытался упасть обратно, но я не позволил, цепко держа за одежду. Он, насупившись и всхлипывая, растирал сопли по смуглому лицу маленькой ладошкой. Сын еще толком не умел разговаривать, но ловко требовал свое.

Отобранный хлеб был безжалостно выкинут в мусорку.

– Домой, – приказал я, потащив его вдоль набережной к серым девятиэтажкам, казавшимся еще мрачнее из-за пасмурной погоды. Сын даже не отбивался – покорно шел следом, едва успевал перебирать маленькими ножками, но, устав его ждать, я подхватил Вадима на руки. Тот сразу вытер сопливый нос о мое плечо.

«Блядь, – подумал я. – Теперь и эту куртку стирать».

Июньское Чертаново расстилалось перед глазами. Начинал накрапывать дождь, и на улице почти никого не было. Мы проходили мимо школы, детского сада, куда сын должен был пойти еще в прошлом месяце, но ему так и не дали место. Поэтому с ним сидела мать, пока я сдавал последний ЕГЭ – осталась только биология, а результаты по русскому даже успели прийти. Проходной балл в медицинский я набрал, но не был уверен, что поступлю на бюджет. Только вот платно учиться не мог, и поэтому заранее искал отступные варианты, пусть и хотел быть только врачом.

«В крайнем случае педагогический, – предлагала мать. – Будешь учителем химии… Ну, или биологии? Кем сам захочешь?»

Я хотел быть анестезиологом-реаниматологом, а не учителем химии, но молча кивал, заучивая голосеменные и покрытосеменные растения для экзамена.

– Где мама? – Вадик, сидевший на руках, постоянно вертелся, и я дважды чуть его не уронил.

– Пока живем у бабушки с дедушкой.

Я так и не нашел в себе сил признаться ему в том, что мать его сбежала с родным табором, оставив нас вдвоем. Мы прожили с Лалой два года с рождения Вадика, но я толком ничего о ней не знал. Она была скрытной, постоянно врала и подворовывала деньги у одноклассников, но в шестнадцать, когда гормоны бьют в голову, а возбуждение перекрывает ее очевидную некрасивость и невкусные духи, решающим фактором становится доступность. Лала носила золотую цепочку с ненатуральным жемчугом, утопающую в ее декольте, большие серьги-кольца и красила губы темной помадой. Единственным, что привлекало в ней – ее глаза.

И такие же глаза смотрели на меня с Вадикового лица. Лица, напоминавшего о последствиях нашего непродолжительного романа и о том, каково это – становиться отцом в шестнадцать.

Мой черноокий ребенок крепче вцепился пальцами в воротник моей куртки, наорался и устал. Я уже знал, что сейчас мы придем домой и он завалится на дневной сон, давая мне час перерыва на подготовку к экзамену.

– Есть хочу, – невнятно пробормотал он своим детским лепетанием, но я уже научился отделять один его звук от другого и складывать в целостные слова.

– Дома есть суп, – напомнил я, пока нашаривал в кармане ключи от квартиры.

Дома никого не должно было быть. Мать с отцом на работе – автомойка отнимала много времени и пока еще держалась на плаву, хотя я уже слышал о том, что помещение хотел выкупить владелец соседнего автосервиса. Отцу с ним не тягаться – задрипанная автомойка и убитая трешка в Чертаново – все, что у нас было.

– Су-уп, – Вадик скривился и высунул язык, а потом запихнул в рот грязную руку.

– Блядь, Вадя, микробы, – выругался я, пытаясь сделать так, чтоб он перестал облизывать свой кулак. – Давай, встань на ноги.

Спустив его с рук, я открыл подъездную дверь. Наша квартира находилась на втором этаже, и дверь ее, обитая дерматином, выделялась на фоне новых металлических. На нашу дверь гипотетические воры даже не обратили бы внимания – такой неприглядной, обшарпанной и старой она была.

Сын семенил рядом, перелезал через ступеньку, иногда покачиваясь, но хватался за перила. Я уже успел открыть квартиру, когда он только вскарабкался на последнюю ступень и тяжело задышал.

– Устал, – оповестил он меня, зайдя в коридор, и плюхнулся на низенькую полку для обуви.

– И что, ботинки я с тебя должен снимать?

Судя по тому, как он забил пятками о светлое старое дерево, точно я. Присев напротив него на корточки, я расстегнул ему по очереди правый и левый ботинки, стянул сперва их, а потом порванные на пятках носки. Босоногий Вадик побежал на кухню.

– Не вздумай сожрать конфету! – крикнул я ему вслед. – Еще и грязными руками! Уши оторву!

Но то ли я не звучал грозно, то ли Вадик совсем не боялся за свои уши, потому что, зайдя на кухню, я сразу увидел валяющийся на полу фантик от дешевой шоколадной конфеты. Выругавшись себе под нос, я выкинул его в мусорку, наскоро вымыл руки средством для мытья посуды и достал глубокую чеплашку.

Суп с самой дешевой лапшой, разварившейся в бульоне, переливался из поварешки в тарелку кашицей и не вызывал желания его съесть. Я засунул тарелку в микроволновку и заставил Вадика все-таки снять уличный свитер и вымыть ручки. Несмотря на июнь, на улице дуло прохладой, и мать заставляла одевать его тепло. Я не разбирался в детских вещах и, кажется, до сих пор с трудом осознавал, что был отцом.

Вадик хлопал ладошками по цветастой клеенке на столе, ожидая тарелку, и, как только дзинькнула микроволновка, я сразу поставил перед ним суп. Он уже ел сам, правда, вся футболка пачкалась в лапше, тертой морковке и постном бульоне.

Раньше его кормила Лала. Нынче Вадик привыкал к самостоятельности.

– Конфету, – он отодвинул тарелку и указал на вазочку со сладким.

– Суп, потом конфета, – я раздраженно придвинул к нему чеплашку. – Доедай.

Он скуксился, готовый разораться через пять секунд. Я досчитал до четырех, а комнату уже огласил недовольный детский вопль.

– Да как же ты мне надоел! – закричал я, подхватив его из-за стола и утаскивая в нашу комнату.

Кроватки не было. Посреди валялся чемодан, который я еще не успел разобрать, приехав только два дня назад. Мы спали на одинарной кровати, на двух подушках. Вадька ютился у стенки. Я, уложив его, уходил на пол и добрую четверть ночи караулил, чтобы тот не свалился.

Уложив его на подушки, я резко задернул шторы, молчаливо объявляя дневной сон. Вадик, видимо напуганный моей решительностью, кричать перестал. Он сам стянул мокрую от супа футболку и забрался под одеяло.

– Спи, – вздохнув, я поцеловал его в лоб. – Давай без сюрпризов.

Вадя спать не хотел. Он смотрел на меня черными Лалиными глазками, хлопал длинными ресницами и продолжал молчаливо вымогать конфету.

– Спи, – требовательно повторил я, начиная заводиться. – После сна получишь чай и сладкое.