— Полностью и точно произведем расчет! — ответил отец Мигыты. — Никого не обидим! Да и праздновать начнем сами. Сурем должен быть настоящим праздником, — Он улыбнулся. — Гонцы уже за водкой посланы. Привезут целую бочку. Я буду угощать. Вот только хотелось бы до праздника закончить здесь работы!

— Закончим! — пообещали мужики.

— А после где будем рубить лес?

— Пожалуй, в дубраву пойдем, что вблизи деревни Тумер. Дубовые доски сейчас в ходу. Приезжали за ними и из Казани, и из Чебоксар... Заказ выгодный.

На другой день Йыван и Янис отправились в дубраву, чтобы прикинуть, что к чему.

Лес раскинулся перед ними величавый, таинственный. Оба ошеломлены были неповторимой красотой дубравы.

— Вот это да! — воскликнул Янис.

— Не зря крестьяне Тумер так ее почитают, — с какой-то печалью произнес Йыван. — Она считается священной.

— Смотри-ка, смотри-ка, Йыван! — показал Янис на огромный дуб.

Йыван долго не мог оторвать глаз от ветвистого горделивого дерева. Он вырос в лесу. Не раз приходилось ему с отцом бывать в дальних местах, но такого огромного дуба видеть не доводилось. Он только от дядюшки Тойгизи знал, что близ деревни Тумер растет дуб-великан. Вершиной достигает неба...

— Вот, оказывается, где он! — в восторге воскликнул Йыван.

— У нас в Латвии тоже рос такой легендарный дуб, — задумчиво произнес Янис. — В три обхвата. Этот еще толще. Наш назывался троедубьем — дубом Перконса. Ведь латыши, как и марийцы, в древности были язычниками. Главным богом считался Перконс — бог грома, молнии и дождя. Он, по преданию, даровал людям жизнь, и в дом — достаток... Удивительно! — воскликнул Янис. — И главного бога марийцев дядюшка Тойгизя называл Перке юмо онапу^[2]. Значит, дуб — священное дерево бога Перке юмо. И Перке юмо считался богом достатка, хозяином молнии и грома.

Йыван узнал от Яниса о сохранившихся у него на родине обрядах. Оба понимали: обряды теперь — не больше, чем отзвук прошлых верований.

Янис рассказал Йывану, как в средние века пришли на их землю крестоносцы и понастроили храмов-костелов. А народ сопротивлялся — продолжал поклоняться своим древним богам. Люди хотели сохранить свою свободу, не подчиняться иноземцам.

— Перконсов дуб рос, говорят, вдалеке от нашего хутора, — рассказывал Янис. — Его обожествляли, а в костел не ходили. Враги предали священное дерево огню, объявив его чертовым дубом, он горел ярко. Искры летели во все стороны. С дерева падали желуди и, по преданию, засеяли окрест всю землю. И повсюду вырастали густые дубравы. А в чащобе скрывались люди, которые вселяли в народ дух свободы.

— Значит, и ты, Янис, один из лесных людей? — улыбнулся Йыван.

— Вроде так, — ответил улыбкой тот. — И ты ходишь по лесу со мной, значит, и ты, как и я. Одна лишь разница: ты на родине, а я нет!

Йыван и Янис зашагали дальше.

— Как можно это уничтожать! — возмущался Йыван. — Ведь и за сто лет такого леса не вырастет!

— Я согласен с тобой.

Два друга миновали чащу, очутились на поляне с возвышением из огромного камня.

— Вот мы и пожаловали в гости к самому владыке нашего леса, дядюшке Чумаю, — Йыван сел на камень. — Даже пня не сохранилось. А когда-то здесь росла огромная развесистая липа. Прежде чем идти молиться в дубраву, шли на поклон к «дядюшке Чумаю». Ему открывали сердца, посвящали в дела свои, приносили дань, угощали, чтобы он пропустил их сюда помолиться древним богам. Видишь, и сейчас стоит миска с остатками еды. Конечно, это уже только обычай, а не вера...

Йыван, бормоча что-то, снял котомку, отломил кусочек хлеба и положил в деревянную чашу.

— О древний старец, дядюшка Чумай, — сказал он торжественно. — Богатство наше собираются погубить. Встань горой за нас. Пусть накажут Мигыту и его отца — Каврия! Пусть Волгенче юмо поразит их молнией, Мардеж ава поднимет ураган, пусть хозяин леса Кожла оза преградит им путь, пусть Перке юмо^[3] оставит их голодными.

Янис не отрывал глаз от Йывана, вслушивался в его слова. Он, конечно, и не думал, что Йыван надеется на помощь языческих богов. Латыш не считал своего друга суеверным. Да и Йыван решил просто высказать дереву свою боль, не надеясь, что мольба его сбудется.

Завороженному Янису чудилось: насторожились и слушают Йывана и земля, и солнце, и небо, и сама дубрава, и волшебный дядюшка Чумай, и даже деревня Тумер, что отчетливо виднелась вдали.

— Хочешь, Янис, я расскажу тебе о той деревне? — обратился к другу Йыван. — Говорят, будто основал ее сам дядюшка Чумай. Народ до этого жил недалеко отсюда — в деревне Шопкер. Кругом росли осины. А Тумер по нашему значит дубрава. Часть крестьян Шопкера покидала свои родные места — семьи разрастались, а земли не прибавлялось. Поселились они возле этой дубравы. Выкорчевали мелколесье, построили жилища. Обработали землю, посеяли зерно. В первый год счастье улыбнулось новым поселенцам. Много собрали хлеба и сена накосили порядком. Со временем земли Тумера оскудели. Зерна год от года крестьяне собирали все меньше. Начался падеж скота. Удивлялись люди — почему бы это? Как говорится, только начали хорошо жить — и на тебе! Хоть снова возвращайся в Шопкер. Да и там хлеба хватало лишь до масленицы. А потом жили только охотой — дело неверное.

— Чем мы будем детей кормить?

— Мор ждет нас. Все до единого перемрем...

— Вот откуда беда, мои дорогие, — предположил самый старый житель Тумера, седобородый дядюшка Чумай. — Мы бога своего оставили в Шопкере. Нет его с нами, вот мор и наступает.

— Правильно, — поддержали старика крестьяне. — Теперь он на нас в гневе! Взять надо было с собой Перке юмо!

— А что ж, мы и сейчас перевезем!

— Не отдадут его! Он оставшимся тоже нужен!

— А мы его тайком перетащим — ночью...

— Это же воровство!

— Нет, не воровство. Он ведь и наш тоже. Мы и так им много оставили: и земли, и луга! Почему только они должны пользоваться милостью бога! А мы-то кто? Разве не жители старого Шопкера.

— Правильно! Перевезти его надо!

— Привезти! Привезти, и как можно скорее.

Дядюшка Чумай дал свое согласие. Решили в пятницу под покровом ночи перетащить бога из рощи к себе в дубраву.

Распределили, что кому делать. Только привезти — это полдела, надо честь по чести и встретить Перке юмо, иначе бог еще и обидится.

По просьбе старца Чумая вывели во двор упитанного теленка, предназначенного в жертву Перке юмо. Чумай отдал своего — на другое дело, может, и поскупился бы! А остальные вошли в пай, как полагается, по доброй воле. Здесь никто никого не принуждает. И Чумаю даровали кто деньги, кто звериную шкуру, кто птичий пух, а кто мед или масло: что у кого было.

Теперь теленок считался общим — его приносили в жертву от всей деревни. Один из крестьян, по разрешению Чумая, намочил березовый веник в холодной колодезной воде — брызнул на теленка. От неожиданности тот подпрыгнул и стряхнул с себя капельки. Крестьяне разом облегченно вздохнули и весело переглянулись. Если б теленок не отряхнулся, лучше бы и не дарить его! Бог не примет.

— Подходит наш красавец в жертву Перке юмо!

— Пусть до вечера погуляет, — сказал дядюшка Чумай.

Теленка выпустили на волю — он тут же принялся щипать сочную зеленую траву.

Как и было условлено, ближе к вечеру все крестьяне помылись в бане, надели чистое белье. В другие времена перед таким торжеством — перемещением бога — мылись по утрам. Сейчас пришлось нарушить этот обычай. Что ни говори, перевозить бога будут ночью, да еще тайком! Как только стемнело, крестьяне на трех запряженных попарно подводах поехали к Шопкеру.

Пожилые мужики во главе с Чумаем отправились в лес на двух подводах. На первой телеге — большая бочка с водой, пятиведерный котел, новая деревянная лохань, ковш, черпалка. К этой же телеге сзади привязан предназначенный в жертву теленок. Сопротивляется телок изо всех сил — останавливается, машет мордой, пытаясь освободиться, но он обречен: в телегу впряжен здоровенный Чумаев мерин. А двенадцатилетний мальчик подгоняет прутиком теленка, иногда с жалостью его поглаживает.