После того как Элая забрили в солдаты, мельница не действовала. Элай ее запер и запретил кому-либо молоть муку. Даже Каврию наказал к ней не подходить. Видать, меж родственниками были свои счеты. Но все знали — не вернется Элай домой, так или иначе Каврий приберет мельницу к рукам, а пока к ней не подходит. И чинить не берется.

— Приедет хозяин, все сам сделает!

А сейчас предложил ссыпать туда зерно продотряда. Все согласились. И место приспособленное, и придраться не к чему. Охранять хлеб поставили дядюшку Тойгизю. Он — человек верный. Федор Кузнец проводил до дороги гостей и тут же вернулся к мельнице.

— Приступил, говоришь, к новой должности? — спросил он Тойгизю.

Старик улыбнулся.

— Как видишь, сами попросили. Охраняю. Ружье у меня хорошее. Отличная берданка. Здорово стреляет. Не только человека — медведя свалит. Прежде, бывало, за тридцать саженей уток брал. Сейчас старый стал, не смогу! Да и времени нету.

— Ружье-то ружьем — сам не оплошай, — покачал головой Федор. — Уж очень мне подозрительны разговоры богатеев наших. Ишь, какие добрые стали! Что-то здесь не так. Сказывали, что скоро в деревню Мигыта должен заявиться. Сам знаешь, теперь он не один приезжает, а обычно с дружками. Я нарочно не сказал пока ничего, что, мол, опасаюсь. Пусть все пока будут спокойны, а хорошего от таких отпетых дружков я не жду.

— А мне они всегда не по душе! — согласился старик.

Федор протянул дядюшке Тойгизе свой револьвер.

— На всякий случай бери и это.

— Спасибо тебе, браток! Я и без него бы обошелся. Ну, теперь мне сам черт не страшен.

В укромном месте, в кустах напротив ворот мельницы, старик сплел себе шалаш. Весь за деревьями да кустарником укрыт. В нем ночью теплее: на сене мягко, и дождь пойдет — не замочит. Лежи себе и посматривай, кто идет — свой или чужой. Отсюда все видно.

Первая ночь прошла тихо. И во вторую, и в третью никто даже мимо мельницы не проходил. И звезды в синем небе, и светлая луна, поднявшаяся из-за леса, так считал дядюшка Тойгизя, были его помощниками. И они своими яркими и внимательными глазами вместе со стариком зорко охраняли хлеб молодой страны. На четвертую ночь, лишь село солнце, неведомо откуда наползли тяжелые облака. Звезды и луна будто покрылись густым, темным пологом. В такую ночь одному, вдали от жилья, жутковато. Будь хоть и смелым человеком — давит непонятная тоска и страх забирает. А в голову какие только мысли не приходят! Но умудреный жизнью, немало повидавший на своем веку Тойгизя никого и ничего не боялся. Нет, он не из робких! За свой век чего только не натерпелся, чего только не испытал!

Он не боится этой охватившей землю темноты, остается начеку. Прислушивается к каждому шороху, но все спокойно. Чтобы не задремать, мысленно прослеживает весь свой жизненный путь. Вспоминает всех, с кем приходилось встречаться.

Вот эта невидимая в темноте речушка — она всегда здесь текла — сейчас немного помелела. Мельница — она когда-то работала вовсю — теперь неподвижна. А лес и поляна совсем не изменились — их нельзя сейчас увидеть, но он знает — они такие же, как в далеком дядюшкином детстве. Здесь он мальчишкой купался, ловил рыбу. Немного подрос — приходил к мельнице помогать молоть зерно, делать запруду.

Осип, хозяин мельницы, был нелюдим и недоверчив. Далеко не всех приглашал себе подсоблять. Про него говорили, что он придерживается какой-то своей веры, замешан в темных делах. Он на пересуды внимания не обращал. Жил как хотел, одинокий, словно волк. Не до людской болтовни ему было. Почитал за истину: собака лает — ветер относит.

Почему-то сегодня Тойгизя все возвращается мыслями к Осипу. О чем бы ни думал...

Начало светать. На востоке из-за туч выглянул багровый солнечный диск. Подул свежий ветерок. Растаяли ночные тяжелые облака. Старик облегченно вздохнул:

— Слава богу, опять новый день настал!

Он спустился к речушке. Сполоснул загорелые руки, освежил морщинистое лицо прохладной водой. Вода показалась ему сегодня особенно прозрачной. «И бежит-то она быстро, — подумал он. — Вишь, то отливает серебром, то алмазными блестками вспыхивает».

Старик все смотрит и смотрит на реку, словно впервые увидел такую прелесть. Сколько уж десятков лет любуется! Но только в летнюю пору. Он ненароком перевел взгляд на пруд и вблизи от берега заметил что-то белое, похожее на камень. «Ишь ведь, мелеет пруд! Что-то илом затянуло — видно не было, а воды поубавилось — вылезло наверх. Камень круглый, что ли? Надо посмотреть, что там...»

Старик закатал штаны и ступил в воду. Присел на корточки, палкой принялся откапывать заинтересовавший его предмет. «Батюшки, да это человеческий череп! Как он сюда попал?»

Тойгизя смыл с него ил, выпрямился, вышел на берег.

— Странно! — рассуждал он вслух. — Чей же он может быть? Могилы здесь быть не должно. Спокон веков пруд. Коль утопленник, почему на мелком месте. Уже илом занесен. Сам с собой разговаривая, старик внимательно разглядывал череп.

— Да никак детский?.. А, вот оно что!

И старик стал припоминать прошлое. «Не зря, видать, недобрый слух ходит об Осипе, бывшем хозяине этой мельницы. Дыма без огня не бывает!»

— Эх, бедняжка, бедняжка! — вздохнул старик. — Немало времени ты пролежал в воде.

Память увела старика в молодые годы. Помнит он, будто и не так давно это было... А ведь сколько уж лет миновало...

Бродил по Нурвелу белобрысый мальчик-сиротка. Милостыню собирал. Ночевал где попало. Бывало, на зиму сердечные хозяева звали его в избу — он отогревался, отъедался. А весною снова просил милостыню. И вот однажды он пропал... Поговорили, посудачили, решили — подался куда-нибудь в чужие края. А может, и пригрел кто. Иные говорили, что, может, он и умер. А кто-то даже брякнул, будто его взял к себе сам Осип — хозяин мельницы.

Память раскручивалась как клубок ниток. Помнится Тойгизе, что у мальчика была очень бледная кожа. Больной был, что ли? Считали, что он родом из Санчурска и родители его давно умерли. А об остальном дядюшка Тойгизя знать не мог.

А было так. Однажды под вечер мальчик с протянутой рукой обошел дворы Нурвела. Добрел до мельницы, спустился к речке, сел на берег — отдохнуть. Грызет корочку хлеба. Любуется водой. «Какая чистая водица! Как она переливается, веселится! Скоро реку запрудят. Разольется водная гладь... Примется за работу. Крутиться будет жернов мельницы. Мужики привезут мешки с зерном — молоть зерно начнут. Из муки хозяйки хлебы, пироги, блины печь станут... Хлеб будет теплый, вкусный, корочка-то румяная».

— Сынок, что ты тут делаешь? — вдруг окликнул его хозяин мельницы — коренастый, неприветливый мужчина.

— Я тут сижу, — отвечает он, немного растерявшись. — Просто сижу.

— Откель ты сам-то? Вроде ненашенский?

— Из Санчурска родом. Сирота я. Милостыней живу.

— Эх ты, бедолага, — посочувствовал мальчонке мельник. — Заходи ко мне в избу. Накормлю тебя как следует.

Как не пойти, если приглашают! Для нищего поесть досыта — редкое счастье. Поднялся он на берег, пошел за мельником в избу. А там на столе чего только не было! И блины, и хлеб, и пироги! Хозяин обращается с ним ласково, словно гость долгожданный заявился.

— Завтра пятница, — сказал мельник. — Молиться будем хозяйке воды. Как раз ты кстати пришел. В священную пятницу обязательно кого-то постороннего потчуют. Хозяйка воды тогда смилостивится. Но прежде нам в баню сходить надобно — помыться. Пошел мальчик вслед за хозяином. Мылись, воды не жалели. Напарились всласть. Мельник дал мальчонке чистое белье.

— Брось ты свою рвань! — распорядился он. — А это от моего сына осталось. Его самого нет на свете, бог прибрал. Носи на здоровье.

Мальчик был рад. За доброту не знал, чем отплатить хозяину. Мало кто обращался е ним так ласково. Вернулись из бани. Снова сели за стол. Там и еды прибавилось, появилась на столе и пенящаяся медовуха. И мальчику хозяин поднес чарку:

— Пей, медовуха — она после баньки пользительна!