— Кто там? — услышал он старческий женский голос.

— Это я, Йыван.

— Как это Йыван?

Тетушка Овыча не ждала сына. Долго гремела задвижка, от волнения старая женщина никак не могла с ней справиться.

— Мама, это я, твой сын Йыван!

Наконец дверь распахнулась. Растерянная старушка замерла на миг, но, поняв, что перед ней действительно ее родной сын, крикнула:

— Ой, сыночек, родимый, заходи!.. Йыван мой приехал! Йыван!

Она крепко обняла сына и долго не могла оторваться. Изба словно ходуном заходила. И Оксий прямо с постели подбежала к столу, зажгла керосиновую лампу. Через минуту темная изба осветилась. Теперь можно было разглядеть все.

Окси бросилась к брату, заголосила, затормошила его, расцеловала. Нельзя было понять — плачут женщины или смеются. У Йывана слезы покатились по щекам. Все пытается что-то сказать, однако слов найти не может.

Мать и сестра не знали, как выразить свою радость. Еще бы — живой, невредимый Йыван появился дома. Женщины верили и не верили, что перед ними он — в офицерских погонах, возмужавший, будто и ростом повыше стал, хотя и так его ростом бог не обидел. Йывана ощупывают, гладят, ласково похлопывают по плечам с погонами. Красавец, ах, красавец! Богатырь, да и только! Он тоже по очереди обнимает, целует то сестру, то мать.

— Ой, старая! — словно очнулась тетушка Эвыча. — Так и будет мой сынок голодный...

Йыван жадно всматривался в постаревшее лицо матери, замечал вновь появившиеся морщины, ушедшие вглубь глаза.

Тетушка Овыча сильно постарела с тех пор, как проводила Йывана в солдаты. Волосы будто снегом припорошило, голова нет-нет да и подрагивала, а сама к земле пригнулась, ссутулилась, стала совсем старушкой.

А вот сестренка Оксий вытянулась, повзрослела. И так похорошела, что глаз не оторвешь. Смотрит на нее Йыван и себе не верит. Никогда не думал, что Оксий станет такой красавицей.

В горницу вошла какая-то женщина. В полумраке Йыван не мог ее узнать, хотя всматривался, когда отрывал на миг взгляд от сестры и матери. Женщина робко остановилась у двери и молчала, видно не смея подойти поближе.

Осторожно, украдкой Йыван разглядывал женщину, показавшуюся ему незнакомой: рослая, как его сестренка, белолицая, косы свисают по груди, почти до колен. А когда улыбка вдруг осветила ее лицо, Йыван стукнул себя по лбу.

— Это же Пиалче! — вырвалось у него. — Как же это я сразу не узнал?

Пиалче подошла поближе, протянула руку для пожатия.

— Здравствуй, Йыван! Да, это я, — вымолвила она.

Йыван обнял ее как родную. Из темного угла донесся какой-то звук. Йыван насторожился, прислушался. Вроде детский голосок позвал: «мама!»

— Чей это? — спросил удивленно.

— Это моя дочь, Лайма, — горделиво ответила Пиалче. — Наша с Янисом дочь, — пояснила она. — Лайма — это имя латышское. Так в письме меня Янис просил назвать. Но ежели перевести на наш язык, то будет, как и я, Пиалче.

— Пиалче? — растерянно переспроcил Йыван.

— Да, Пиалче.

— Очень, очень хорошо. А где Янис? Что с ним? Я о нем ничего не знаю. Писал ему, но ответа не получал.

Пиалче достала из сундука пачку конвертов. Провела по ней ладонью. На мгновенье задумалась. Вспомнила, как металась она в поисках человека, который прочитал бы ей эти дорогие строчки. Сама-то читать не умела. Нашла все-таки. Кирилл Иваныч помог. Он-то и научил ее потом писать и читать по слогам.

— Это письма Яниса, читай вслух, — сказала Пиалче добродушию.

Йыван был ошеломлен — значит, Янис жив-здоров! Новая радость.

Он, слегка улыбаясь, перебирал конверты. И из самого плотного, без обратного адреса, вынул письмо.

«Милая моя Пиалче и крошка дочурка Лайма, — читал Йыван. Я жив, но воюю. О Йыване ничего не знаю. Я теперь с теми, кто посвятил свою жизнь борьбе за свободу. Рискую, но посылаю листовку. Может, дойдет... Покажи Кириллу Иванычу...»

В конверт была вложена бумага, напечатанная в типографии. Йыван наклонился к лампе.

Сверху на правой стороне прочел: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» А ниже:

ВСЕМ НОВОБРАНЦАМ

Мы обращаемся к вам, на смерть осужденные. Грубым насилием лишают вас родного очага, оставляя в нужде, голоде и слезах ваших близких. Беспрерывно на поле брани гремит смертоносное оружие, неистово требуя новых и новых жертв. Туда лежит теперь и ваш путь. Прежде чем идти на эту бойню, подумайте о жизни своей и своих родных.

Товарищи новобранцы! Когда на вас наденут серые шинели и вы дадите присягу «за веру, царя и отечество», то подумайте хорошо, что именно вы собираетесь отстаивать.

— Вы пойдете защищать отечество? Под самодержавным скипетром оно превратилось в страну грубого насилия и наживы помещиков и промышленников. Ожиревшие под покровительством правительства богатеи наживаются за наш счет. Восемьдесят миллионов крестьян доведены до крайней бедности. Нищета гонит ваших жен и детей работать в сырых шахтах за безобразно низкую плату. Сотни лет богачи грабят наш край, наше отечество. Неудачи следуют на фронте одна за другой...»

Йыван читал взволнованным голосом, печатный листок подрагивал в его руках. Сердце учащенно билось. Сколько таких же мыслей бродило в его голове там, на полях сражений! Голос прервался — он умолк.

— Ну что ты замолчал? Читай же, читай, — прошептала Пиалче нетерпеливо.

Йыван поднял глаза на женщин, поерзал на табурете, усаживаясь поудобнее, и продолжил:

«Товарищи! Мы выдвигаем требование «долой войну!» и призываем всех угнетенных, изнемогающих от произвола, идти с нами рука об руку на борьбу против самодержавного строя, за освобождение нашего отечества. И к вам, товарищи новобранцы, обращаемся мы... Следите за событиями. Объединяйтесь в тайные ротные, полковые и батальонные комитеты, ведите агитацию среди несознательных товарищей, чтобы каждый солдат знал, за кого и против кого ему стоять! Будьте с народом!

Долой войну!

Долой царское самодержавие!

Да здравствует демократическая республика!

Да здравствует революция!»

В избе воцарилось молчание. Йыван медленно сложил листовку, задумался.

— Пиалче, ты можешь отдать этот листок мне? — неожиданно спросил он.

— Ну конечно, бери, — тихо сказала Пиалче. — Ты знаешь, Йыван, когда его заводские читали, у них точно такие же лица были.

Овыча тревожно смотрела на сына и вдруг не выдержала:

— Что же будет-то, сынок?

— Пока не знаю, мама, но что-то будет. Что-то обязательно будет! — Йыван сидел задумчивый.

Пиалче неслышно подошла к столу и робко взяла письмо мужа.

— А я думала, вы встретитесь с Янисом, — с горечью произнесла Пиалче.

Йыван посмотрел на женщину и в ее глазах прочел тревогу.

— Нет, я не видел Яниса с тех пор, как посадил его на поезд в Казани. Получил однажды весточку от его сестрички — дома тоже ничего не знают о нем. А наш Янис, оказывается, на фронте!..

Йыван осторожно подошел к зыбке, полюбовался спящей дочкой Яниса.

— Маленькая Пиалче! Ты должна быть счастливой! — тихо сказал он.

Овыча нежно погладила сына по руке, краешком платка вытерли повлажневшие глаза и сказала:

— Давайте поедим что бог послал. Глядишь, веселее станет.

За ужином Йывана наперебой расспрашивали о войне, о боях, о том, как стал офицером. Йыван охотно рассказывал, а сам в свою очередь интересовался не только домашними делами, но и жизнью родной деревни.

Ничего радостного он не услышал. Мужчин средних лет совсем в округе не осталось. Все моложе сорока пяти мобилизованы. Деревни окрест совсем разорились. Крестьяне живут — еле концы с концами сводят. Соли негде достать, керосин тоже редкость.

— Мы лампу ради тебя зажгли, — сказала Оксий. — А так, как все, сидим при лучине. Все жгут лучину, как в старину: в полутьме ткут, прядут, плетут лапти. От голода, холода недуги разные по дворам бродят. Дров было бы достаточно, да некому их заготовить, таскают хворост из леса. А какое от хвороста тепло! Хорошо еще, что зима стоит не очень холодная.