Старуха очнулась и постепенно пришла в себя. Слезы текли по ее щекам, изъеденным глубокими морщинами. Поняла, что солдат не душегуб какой-нибудь, а добрый человек. Она что-то лепетала, благодарно улыбалась. Роженица, облегченно вздохнув, закрыла глаза, а ребеночек тихонько кряхтел рядом. Старуха, кивая головой, на радостях достала из шкафа бутылочку, налила содержимое в рюмку, поднесла Йывану.

— За здоровье роженицы и появившегося на свет человека, — сказал он и одним махом осушил рюмку.

— Гут, гут, русь, — благодарно кивала старая женщина. Улыбаясь, старушка протянула Йывану бутылку. Отказываться он не стал — решил, что будет неучтиво. Сунул бутылку в карман и спустился по лестнице. Обо всем доложил Кучевальскому, которого уже беспокоило отсутствие Йывана.

Выслушав рассказ, ротмистр расхохотался.

— Молодец, Ваштаров! — хлопнул его по плечу, — Нигде не теряешься.

Весь эскадрон поздравлял Йывана. Говорили только о нем, о его поступке, кто с шуткой, кто всерьез, но все солдаты одобрили Йывана.

После отбоя Йыван долго не мог уснуть. Сомнения терзали его: «Сохранил я этому немецкому ребенку жизнь... Он вырастет. Что дальше с ним будет? Кем станет? Неужто и он, надев шинель, пойдет на Россию с оружием в руках, захочет убивать своих сверстников?! Неужто мать и бабушка не расскажут ему, что русский солдат помог ему появиться на свет? А не лучше ли было бы прикончить разом мать и бабку? Ведь немцы же... Нет, родился человек, значит, жить должен, — решил Йыван. — Люди появляются на свет, чтобы жить...»

Наутро эскадрон вновь двинулся к литовской границе. Проходя мимо дома, где недавно человек родился, Йыван заметил, как его знакомые женщины вышли на крыльцо. Роженица была очень слаба, но, опираясь на плечо матери, махала солдатам. Бабушка высоко подняла внука. Обе женщины с благодарностью кланялись. А солдаты, отдав честь новорожденному, его матери и бабушке, прокричали «ура!». Старуха вместе с младенцем сбежала с крыльца, остановила Йывана и протянула ему медальон с изображением божьей матери, говоря что-то на своем языке. Йыван взял медальон и, поклонившись старухе, поскакал догонять своих.

Йыван часто задумывался о своей военной судьбе. Он был уверен — человек, незнакомый с жизнью кавалериста, может сказать: «Разве это вояки? Лишь на лошадях скачут!» Да, много времени приходится проводить верхом. Днем — наступление, ночью — разведка. Где только кавалерист не побывает! И в тылу врага. И подрывников сопровождает — помогает железнодорожные рельсы взрывать. Иногда целые сутки в седле — верст до ста двадцати одолевает. И всегда он верхом — и в дождливую холодную осень, и в зимнюю морозную ночь, и в летний знойный день...

Йыван устал от войны... Хотелось бы чуть передохнуть. Постоянно в походе — это не шутка. Иногда от усталости даже заснуть не мог на привале. И кони измотались, и люди. Йывана злость разбирала — какие только проклятья не посылает он этой безумной бойне. А война ненасытна. Тысячи душ пожирает, и никому до этого будто нет никакого дела.

Небольшие кавалерийские отряды подтянулись к лесным массивам около Ласденена. Эскадрон Кучевальского расквартировался в небольшом селении. Всех поразил необычный здесь деревянный дом, выстроенный в русском стиле. Большой, квадратный, примерно шестнадцать на шестнадцать аршин. Окна — тоже квадратные, маленькие. Разузнали, что он очень старинный, построен в начале девятнадцатого века.

Командир, несколько солдат, в том числе и Йыван, подошли к дому. Кто-то постучал в дверь. Открыл глубокий старик. На вид ему было без малого лет сто, а может, и побольше. Белый как лунь. Неожиданно он заговорил по-русски.

— Ну и жизнь! — поглядев с досадой на непрошеных гостей, сказал он. — Чего только не перенес я на своем веку! Все дерутся, воюют, стреляют! Когда перестанете драться?!

— Сами не знаем, когда война кончится, — вырвалось у Йывана.

— А кто может знать? — спросил старик сердито.

— Одним царям ведомо, — сказал кто-то из солдат.

— Вот я доживаю свой долгий век, — сказал старец, ни на кого не глядя. — Думал спокойно помереть в мирные дни. Не получается. Этот мой дом, уж и не помню, какую войну видит. Самые высокие чины ко мне в гости захаживали. Теперь вы пожаловали... Немец-то не дает покоя... Кто знает, может, сам Вильгельм прибудет еще ко мне в гости. А теперь прощевайте. Устал я...

Солдаты ушли в недоумении. Узнать, кто он, почему так хорошо говорит по-русски, не удалось. Всякое бывает в действующей армии. С кем только не встретишься, чего только не услышишь!.. А войне конца не видно.

Йыван на своей шкуре познал ее тяжесть, видел, что на войне нелегко всем. И вести доходили самые тревожные. С каждым днем становилось все сложнее. Куда ни глянь — массовое отступление. Солдаты перешептывались, тайком от офицеров передавали друг другу разные новости. Никто не мог проверить тревожные слухи — правда это или нет?! В одном были твердо убеждены — на фронте винтовок не хватает. Нередко пополнение вливалось в боевую линию безоружным, с приказом подбирать винтовки убитых солдат... Йывану шепнули, что три миллиона винтовок получено из Америки. Каждая оценивается в двадцать пять рублей золотом. Будто бы приходят винтовки и японские. Но все тонет, как в море. Йыван не знал — верить или не верить, что русскую армию снабжают другие державы. А узнать правду не было возможности. Вот что в армии ввели устаревшие берданки, применявшиеся еще в русско-турецкую войну — это Йыван знал твердо. Убедился на собственном опыте.

Йыван часто раздумывал над тем, как трудно воевать безоружному солдату! С берданкой далеко не уйдешь... А как достается жителям прифронтовых земель: латышам и литовцам! Бросают все хозяйство на произвол судьбы, бегут на восток. Нет порядка, да и некому его установить. Смотреть страшно на разбитые повозки, на обезумевший скот, брошенный на произвол.

Идет война, уничтожающая все живое. Порой где-то торжественно голосит глупый петух, возвещая приход нового дня. Но дни эти не приносят людям радости. Верующие обращали взоры к небу, прося милости у бога. Но небо оставалось глухим. Мольбы ни до кого не доходили. Никого не волновало народное страдание, не смущала народная скорбь...

Русские воины все отходят и отходят в сторону Августовских лесов. Дальнобойная вражеская артиллерия бьет без промаха — снаряды долетают до армейских частей.

Раненые тщетно ждут помощи на дорогах. Умирают солдаты на полях сражений, а мирное население — по дороге на восток. Куда ни глянь — бегут люди с насиженных мест, только на ночь где-нибудь приткнутся ненадолго, чтобы передохнуть. Утро — начало нового отхода на восток.

Однажды Йывану довелось увидеть наступление вражеских шеренг. Солдаты шли, гордо выпрямившись, подтянутые, уверенные. Ни малейшего колебания — все вперед и вперед. Словно им все нипочем — ни пули, ни снаряды. Вымуштрованы, видать, как следует. Но каждый взрыв нарушает их стройные ряды. Кто-то падает, сраженный пулей. Но оставшиеся в живых, не оглядываясь, продолжают, как заведенные, шагать дальше. Своей стойкостью они стремятся посеять панику, доказать, что они несокрушимы. Немцы держат строй, хотя их шеренги на глазах редеют.

Йыван наблюдал эту организованность с душевной болью. Не оснащены так хорошо русские солдаты, не обучены. Да и кому учить? Многие командиры полегли на полях сражений. Вот командование и нашло выход из затруднений. Всех солдат-«грамотеев» начали откомандировывать в тыл, распределять по школам прапорщиков. Три-четыре месяца — и готов офицер! Из кавалерии солдат переводили в другой род войск — видно, к том была нужда.

Йывана тоже направили на учебу, но только в пехотную школу. А ему не хотелось расставаться с эскадроном. Офицер, выдавая документы, поймал недовольный взгляд Йывана, улыбнулся:

— Ну что ты нос повесил? Не огорчайся. В другие-то школы сынов дворян зачисляют. А ты, как есть, от земли мужик!..

Йывана друзья провожали сердечно. Все жалели, что уходит от них славный, незлобивый, неглупый человек. Командир эскадрона Кучевальский в благодарность за верную службу вручил ему от себя двадцать пять рублей.