в) Осенью — шерстью, солодом, волокном, горохом, коноплей, курами.

г) На рождество — на каравай хлеба не давать овса и ржи.

Просить нижегородские газеты перепечатать наш приговор и препроводить во все уезды для объявления нашего постановления».

Казак Ямет своим посланием вселил в души крестьян надежду. В знак благодарности и уважения принесли ему свежего меду в искусно вырезанном из дерева горшочке. Казак Ямет отказался было, но его уговорили, — мол, обидит крестьян, если не возьмет их скромного подношения.

— Дорог не подарок, дорога любовь, — убеждали Казака крестьяне.

Мужики ушли довольные, и Ямет радовался — помог в справедливом деле. Внезапно хорошее настроение Казака Ямета испортила живущая у него Пиалче.

— За вашим озером какие-то плотники объявились! — вбежала и выкрикнула она, задыхаясь. — Что-то там строят! Доски привезли, бревна. Я все своими глазами видела!

Казак Ямет вскипел: кто это посягнул на его владения? Он решил немедленно выяснить, что происходит. Надел на себя парадный мундир с орденами, чтобы выглядеть посолиднее. Какое-то смутное, неприятное чувство овладело им. Он был уверен, что ему решили отомстить, и каким-то небывало гнусным образом. Напрасно недавно вернувшаяся жена уговаривала его не горячиться, остыть, а потом уж решать, что делать. Казак Ямет молча положил в карман пожелтевшую от времени бумагу, сел в лодку. Пиалче отказывалась ехать: немедленно разнесется по округе и дойдет до ушей управляющего, что она живет «а хуторе Казака Ямета. Но ординарец настаивал на своем.

— Ты правь, я буду грести! — распорядился он. — А скрывать нечего, что живешь в моем доме — жене помогаешь...

Старик взялся за весла. Тут же лодка врезалась в хрустальную гладь, и от нее разбежались к берегам волны. Еще издали было видно, что мужики возводят какое-то строение — топоры в руках плотников нарушали первозданную тишину, слышались громкие голоса, подъезжали телеги с бревнами и досками. Задумана была какая-то постройка. Казак Ямет не мог поверить глазам — на его земле бесчинствуют какие-то одетые в лохмотья и лапти люди, но держат себя по-хозяйски. Почему это заповедное место уродуют, да еще не спросись хозяина.

Казак Ямет и Пиалче причалили к берегу. Подошли ближе.

— Что вы тут делаете? — строго спросил Казак Ямет. — И по какому праву?

— Летний дом для Мигыты Гаврилыча, — вразнобой ответили ему.

— А кто такой Мигыта Гаврилыч?

— Не слыхали о Мигыте Гаврилыче?! — удивился мужик с пилой в руках, — Он наш хозяин. Купил эту делянку... Вся округа его знает...

— Вы полагаете, нет управы на вашего Гаврилыча? — рассвирепел Казак Ямет. — Немедленно убирайтесь! Это моя земля, и я, а не какой-то Гаврилыч, здесь хозяин.

— Нам приказано здесь строить.

Мужики, оробев, сбились в кучу, особенно испугали их медали, позвякивающие на широкой груди рассерженного Казака. Ямет, заложив руку за спину, вышел вперед:

— Земля эта мне принадлежит. Хозяин ее не какой-то там Гаврилыч, а я. Земля жалована мне в законном порядке его превосходительством русским генералом Ермолаем Гавриловичем Петропавловским. Что и подтверждает эта грамота. — Старик развернул пожелтевшую бумагу с печатью. — Теперь видите?

— Неграмотные мы, — почесал затылок кто-то из мужиков, среди них Казак Ямет не заметил ни одного мало-мальски знакомого.

— Нам Мигыта Гаврилыч указал это место и велел строить дом, — попытался оправдаться при полном молчании других какой-то мужик с живым и смышленым лицом. — Он купил этот участок у помещика Еремея, по уговору с управляющим.

— Вашего Мигыту Гаврилыча обманул Терей! — стараясь изо всех сил сдерживаться, чтобы не повысить голос, сказал Казак Ямет. — Видите столб — шагов сто пятьдесят отсюда... По эту сторону земля моя, и я на ней пока ничего строить не собираюсь. Вот по ту сторону столба действительно владение помещика. Там делайте что хотите, а отсюда прошу убираться подобру-поздорову. Иначе я с вами расправлюсь! Своих не узнаете!

Мужики молча выслушали эту длинную речь, собрали свои пилы и топоры и разошлись, оглядываясь на строгого, могучего старика. А Мигыта Гаврилыч, ни о чем не подозревая, орудовал в тридцати верстах от озера. Содрогалась многовековая, священная для окрестных жителей дубрава у деревни Тумер. И там такие же мужики рубили лес, исполняя приказ новоявленного хозяина. Мигыта своевольно решил нарушить покой, веками царивший в этом лесу. Земля сотрясалась от подрубленных деревьев. Визжание пил, стук топоров распугали зверей, всполошили птиц. Невольно внимание всех, принимавших участие в этой расправе, привлекал богатырский красавец дуб. Вершиной он чуть не задевал облака, а ветви его заслоняли полянку от полуденной летней жары, сулили отдых и прохладу. И невольно хотелось присесть в его тени. Мигыта и его видавший виды отец были поражены величавостью дуба.

— Славное дерево! — вздохнул Каврий. — Узнать бы, сколько лет ему? Очень уж велик!

Никто не мог ответить на вопрос Каврия. Всех поразил своей высотой лесной великан, который будто прислушивался к пустым разговорам у его подножия. Йывану дерево напомнило древнего вождя, знавшего еще прадедов, дедов и отца Йывана, погибшего на лесных разработках у купца Булыгина. Скольких людей он видел и скольких пережил! А теперь, решили его свалить! На месте громадного дуба останется лишь огромный круглый пень. А дуб почитали, ему поклонялись местные крестьяне. Считали его чуть ли не живым существом. В древности верили в могущество этого дерева. Оно и теперь невольно заставляло каждого снять перед ним шапку и поклониться.

Глядя на могучее дерево, Мигыта Гаврилыч вдруг пришел в бурный восторг. Полюбовался он великаном совсем по другому поводу.

— Сколько досок выйдет из этого бревна! — в восхищении бормотал он. — Сколько бочек!

— Доски... Бочки... — тихо, с ненавистью произнес Янис, до которого ветерок донес восторженные слова Мигыты.

— Как можно загубить такого величавого родоначальника всех дубов ради бочек и досок? — спросил он Йывана.

Тот промолчал, и оба с отвращением посмотрели на ликующего Мигыту. Они не могли высказать все, что думают, только переглянулись. Оба что-то для себя решили, но пока обмениваться мнением вслух не стали. Искоса поглядывали на мужиков с топорами.

Дядюшка Тойгизя, пришедший сюда на порубку, тревожно смотрел во все глаза на Мигыту. «Как можно губить дерево, о котором мы детям сказки рассказываем? — размышлял старый крестьянин. — Он служил всему живому. А Каврий и Мигыта превратят его в доски. Нет, так негоже. Подумать только, сколько от него желудей! Кого только из зверей и птиц не кормил он! Кто знает, может, вся дубрава от его семян произросла! А теперь этого великана свалить по желанию Каврия и его сына! Они все хотят уничтожить! Как-то помешать этому своеволию надобно. Неужели нет на кровопийц угомону?»

Вдруг подул легкий ветерок. Дуб зашевелился, будто почувствовал свои последние минуты жизни, и помахал листьями на прощание своим друзьям.

«Тут и птиц и зверюшек не останется! — продолжал размышлять Тойгизя. — Соловьиные песни смолкнут! Кукушка не найдет, где ей присесть! Лишь ветрам будет привольно. Да на голое место зимою станут сбегаться волки, выть от голода».

А для жителей Тумера дубрава и священное дерево — сама жизнь. Дубрава — это и пища, и здоровье, и силы. Возле леса и хлеба хорошо растут, и травы по пояс. А в дубраве — грибы, ягоды. Не раз приходилось в неурожайные годы желуди собирать — их мололи, в муку добавляли... Если была мука... А то и так! Потому и оберегали так дубраву.

Дуб-великан что-то шептал — его листья трепетали. Словно рассказывал он свою историю, историю своего края. Как он рос, кому давал пристанище, кому служил домом, кого укрывал густыми листьями от непогоды, кого — от врага.

— Начнем с божьей помощью! — Мигыта приказал самым сильным и рослым мужикам валить дуб.

И те, исполняя волю хозяина, засучили рукава, взялись за топоры. Вдруг словно сам Перке юмо прискакал на своем огненном коне и ударил бичом-молнией. Зажглось, запылало небо, и тут около священного дуба появился седобородый старец и с ним — юная девушка. Из рук мужиков вывалились топоры, Йыван и Янис, потрясенные, смотрели на внезапно появившихся старца и молодую красавицу. В сказки оба не верили, но то, что происходило, похоже на волшебство!