Без этого «утреннего дара» брачная процедура не считалась завершенной и брак не признавался действительным. Поскольку же «утренний дар» исходно обусловливался девственностью невесты, подтверждавшейся при соитии, это последнее оказывалось конституирующим моментом брачной процедуры. Не следует ли отсюда, что в социокультурном плане половой акт выступал как самоценность, не нуждающаяся в оправдании ни возможностью зачатия, ни предварительным согласием на брачный союз (как позднее будет определено в церковной доктрине)? Весьма показательно в этом смысле, что франкский обычай широко допускал умыкание невесты, при котором и ее воля, и отношение родственников к будущему браку могли полностью игнорироваться101. Ключевым элементом брачной процедуры оказывался половой акт как таковой.
Франкская традиция была терпима и к бракам среди родственников102. Единственное предписываемое ею ограничение касалось союзов с несвободными: они строжайше карались, по крайней мере в ранний период103.
Что касается возраста выступления германцев в первый брак, то данные о нем в источниках практически отсутствуют. Отметим лишь, что Салическая правда признает «совершеннолетними» уже двенадцатилетних мальчиков. Возможно, и брак разрешался для лиц мужского пола в этом раннем возрасте. Тогда и разрешенный возраст вступления в брак девушек также не мог превышать 12 лет. Отсюда, конечно, не следует, что этот же возраст считался принятым для заключения первых браков. Тем не менее нам не кажется доказанной точка зрения Д. Херлихи о преобладании у германцев почти столь же поздних браков, что и в Римской империи (в 25–29 лет)104. Объясняя феномен поздних браков, характерных, по мнению Д. Херлихи, для варваров, он ссылается на возможность существования у германской знати нескольких жен и наложниц, из‑за чего для основной массы мужчин якобы «не хватало» женщин. Чтобы подтвердить эту гипотезу, потребовалось бы доказать существование у германской знати обширных «гаремов», способных сконцентрировать в своих стенах массу молодых женщин105.
Не помогает, на наш взгляд, и ссылка Д. Херлихи на главу ХХ «Германии» Тацита, в которой американский исследователь видит свидетельство преобладания у германцев поздних браков. В действительности же в этой главе содержится лишь туманное замечание: «Sera iuvenum venus, eoque inexhausta pubertas. Nec virgines festinanhur; eadem iuventa, similis proceritas: pares validaeque miscentur, ac robora parentum liberi referunt». В подчеркиваемой здесь добропорядочности поведения юношей (которые «не истощают» понапрасну свою мужскую силу) трудно не увидеть обычный для Тацита назидательный намек на превосходство германских нравов над римскими. То же касается и оценки равной «телесной крепости» мужчин и женщин, способных передать детям силу и здоровье. Единственное, что в тексте Тацита связано с вопросом о возрасте брака, – это замечание о девушках, которых «не торопят» – то ли с замужеством, то ли с помолвкой («Nec virgines festinantur»). Допустимо ли, однако, строить на этом сколько-нибудь широкие выводы?
На наш взгляд, в приведенном суждении Тацита можно увидеть свидетельство лишь одной тенденции – близости брачных возрастов мужчин и женщин. Эта черта брачной модели германцев подтверждается и рядом более поздних нарративных текстов, собранных Д. Херлихи106. Но если брачный возраст мужчин не отличался принципиально от брачного возраста женщин и притом был сходен со временем замужества последних в позднеримское время, то тезис Д. Херлихи о женитьбе «в конце третьего десятилетия» придется отвергнуть: как свидетельствуют римские надгробные надписи 250–600 гг., средний возраст замужества женщин в те столетия неизменно оставался ниже 20 лет107.
Кроме германских и позднеримских брачных традиций, на формирование брачной модели, принятой в каролингской Франции, не могли не наложить свой отпечаток церковь и каролингское государство. Взаимодействие этих двух сил во многом определило форму официально признанного брака и заметно повлияло на эволюцию массового поведения в этой сфере. Оба эти аспекта интенсивно обсуждались в медиевистике 70–80‑х годов, и мы ограничимся здесь в основном обобщением и осмыслением полученных научных результатов108.
Как показано в ряде работ, борьба двух основных течений теологической мысли по вопросу о браке, одно из которых рассматривало его как несовместимый с душевным спасением (Иероним, Григорий I), а другое – как допустимое для мирян состояние (Августин), завершилась в VIII–IX вв. возобладанием последнего. Это предопределяло резкое усиление внимания церковных теоретиков и практиков ко всему, что связано с супружеской жизнью, браком и брачной процедурой. В постановлениях церковных соборов и королевских капитуляриях VIII–IX вв. (принимавшихся, как известно, при участии не только светской, но и церковной верхушки) все чаще формулируются и уточняются основные каноны христианского брака: цель – предотвращение соблазнов и разврата, предназначение – рождение себе подобных, условия – нерасторжимость, моногамия, публичность, церковное благословение, согласие обеих брачующихся сторон, исключение родственных союзов и т. п. Что касается девственности и безбрачия, то они, хотя и продолжают считаться высшими христианскими добродетелями, все чаще рассматриваются как идеал, достижимый даже не для всех клириков109.
Новая доктрина брака открывала невиданные раньше возможности для усиления влияния церкви. Отказываясь от нереалистической программы всеобщей девственности и предлагая взамен более доступные для мирян формы брачного поведения, церковь могла приступить теперь к овладению важнейшим бастионом древних народных традиций, каковым являлась сфера брачно-семейных отношений. До какой степени непростой была эта задача, видно, в частности, по тем компромиссам, на которые церкви приходилось идти и в каролингское время, и позднее.
В противовес упоминавшимся выше жестким законодательным установлениям памятники, сохранившие свидетельства повседневной практики – пенитенциалии, хроники, биографические и агиографические материалы, – обнаруживают живучесть ряда давних традиций. В борьбе с ними труднее всего пробивала себе дорогу идея моногамного нерасторжимого брака. Об этом позволяют говорить материалы, касающиеся прежде всего знати. Так, судя по хронике Фредегара (VII в.), король Дагоберт I имел одновременно с королевой Нантхильдой еще двух жен «на положении королев» (ad instar reginas); аналогично у Пипина Геристальского, согласно «продолжению Псевдо-Фредегара» (VIII в.), кроме официальной жены Плектруды имелась и «altera uxor». В памятниках IX в. хронисты избегают столь откровенной фразеологии, хотя реальная ситуация изменилась в то время, по-видимому, лишь частично: автор панегирических «Деяний Дагоберта» (первая треть IX в.), говоря о том же Дагоберте I, опускает упоминания хрониста-предшественника о «трех королевах»; он именует «женой» короля лишь одну из них. Это не исключает, однако, существования конкубин: одновременное обладание женой и конкубиной не встречает осуждения хрониста IX в., воспринимается им как нечто обыденное и принятое. Об этом же свидетельствуют и биографии Карла Великого и Людовика Благочестивого, составленные в IX в. Наличие у каждого из этих королей одной или нескольких конкубин и внебрачных детей не мешает клирикам – авторам этих сочинений – относить своих героев к числу «благочестивых» и «праведных мужей»110. Панегирическому тону не препятствовало и упоминание о добрачных связях (ante legale connubium) и детях от этих союзов111. Эйнхард не стесняется подробно рассказывать о конкубинах Карла, причем повествование о них ведется по той же схеме, что и об официальных женах: называются имя конкубины, ее этническое происхождение, имена рожденных ею детей. Думается, прав В. К. Ронин, видящий в этом подходе хронистов IX в. отражение компромиссной брачной модели, признававшей сосуществование официального брака с некоторыми другими формами супружеского союза, в первую очередь с «моногамным конкубинатом»112.
