— О, Боже, — проронил Никс. — Что же там делается?

Александр Христофорович мог описать, но не стал, ибо государь и сам имел живое воображение.

— Немедленно моей волей арестовать Измайлова, имения взять под опеку и судить негодяя в Сенате… — император осёкся. — Именно в Сенате и был «затерян» первый экземпляр жалобы. — Что вы хотите мне доказать? — хмуро спросил он у Бенкендорфа.

— Что таких доносов, — генерал свесил в руке листки, исписанные рукой Вигеля, — на меня и моих офицеров будет ещё много. И чем глубже мы войдём в соприкосновение с местным чиновничеством, тем громче они завоют.

Император был заметно раздражён.

— Будто ваши офицеры и взяток не берут! Напротив. Вот случаи их злоупотреблений, пьянства, блуда и всяческой нечистоплотности. Таким людям вы поручили надзор?

Бенкендорф почувствовал, что у него начинается нервный тик в руке.

— А где мне других найти? — взялся возражать, иди до конца. — Беру людей, каких умею. Стараюсь следить за их нравственностью и добромыслием. Если нам хватает полиции, то где она обреталась в означенном деле?

Никс расстегнул пуговицу на воротнике.

— Плохи ли, хороши ли мои офицеры, — продолжал шеф жандармов, — но они свою работу делают. А что пьяницы и бабники, так и я с сими грехами сколько лет маюсь. Ничего не помогает.

Император сел за стол. Перед ним лежали две папки. Донос на высшую полицию. И результат её расследования по делу генерала Измайлова, которого ни один суд не желал взять за… Надо было решать. Чиновники грозили саботажем, если не уберут жандармов. Жандармы утверждали, что саботаж давно начался.

— У нас в тюрьмах практически нет виновных, — проронил Бенкендорф. — Суды вершатся за взятки. Несколько громких расследований, вроде дела Измайлова, дадут на время необходимую острастку. Потом надо полоть грядку снова, — шеф жандармов помедлил. — Если бы существующие законы хоть кто-нибудь исполнял!

— Кроме нас с вами, — усмехнулся государь. — Кроме нас с вами.

Сверчку было велено явиться во дворец для личной беседы с императором. Душа ушла в пятки. Сердце подскочило к потолку. Стоящие ошуюю трепещут, стоящие одесную радуются. Где стоял он?

Ещё носили траур. Уродливые чепцы с вуалями — у дам. Глухие чёрные галстуки и повязки на рукавах мундиров — у мужчин. Высоченные зеркала, которые одни могли бы составить гордость Зимнего, были задёрнуты крепом. Диваны в чехлах. Ковры скатаны. Дворец имел вид не столько погружённого в печаль, сколько готового к переезду.

Кабинет государя, куда провели поэта, выглядел каким-то… обугленным. Точно в нём не переставая топили камин. Чёрные ошмётки копоти осели на рамы картин, кое-где валялись закопчённые кусочки бумаги.

Его величество встал из-за стола. Он выглядел более обычного сутулым и бледным, с сильно запавшими глазами. Сверчку захотелось сказать что-нибудь доброе, утешительное.

— Очень прискорбно, что так случилось. Вашу матушку все любили…

— Да-а, — протянул государь, — Вдовствующая императрица была… — Он не нашёл слов и отвернулся.

«Неужели заплачет?» — поразился Пушкин. Марию Фёдоровну хоронили неформально. С воплями отчаяния и расцарапанными лицами. Давно такого не было. За три десятилетия вдовства она успела столько сделать для пансионов, сиротских и воспитательных домов, просто для обращавшихся к ней за помощью, что толпы шли и рыдали совершенно без понукания. А вечером на поминках — не за императорским столом, конечно, а в своём кругу и по кабакам — куча полковых и гвардейских чинов упилась в зюзю. Ибо многим, очень многим густые эполеты на плечи надела именно царица-вдова по просьбе жён, матушек, тёток. Приискивала местечки, советовала венценосным сыновьям то того, то другого нужного человека. Потеряв её, иные чувствовали, что лишились крёстной. Полиция всю ночь подбирала их по улицам, имея устное приказание никого не волочь в кутузку, а развозить по домам. Повязали одного лишь пехотного капитана, который бодал головой фонарный столб и, рыдая, спрашивал у деревяшки, кого теперь назначат вдовствующей императрицей? Кому сдались подданные и сироты? Что, в сущности, одно и то же.

— Вы не удивляйтесь, — Никс обвёл вокруг себя глазами. — Матушка приказала нам с братом после её смерти прочесть и сжечь все дневники, письма, журналы. Вот мы три дня и… — он махнул рукой. — У меня такое чувство, будто я второй раз похоронил мать.

Сверчок сглотнул. Он стал невольным свидетелем внутренней, не касавшейся его жизни царской семьи. И не потому, что лично ему доверяли, а потому, что сейчас именно он подвернулся под руку.

— Столько откровений, — протянул государь. — Особенно о царствовании бабушки. Великое время. И такие низменные, животные страсти…

Пушкин вспомнил рассказы Карамзина о попытках Марии Фёдоровны понудить почтенного историографа прочесть лекцию младшим великим князьям. После записки «О старой и новой России» писателя пригласили во дворец. Мальчишки не показались Николаю Михайловичу внимательными.

«Когда ваша великая бабушка…» — начал он.

«Великая? — перебил Никс. — А мама говорит, что она опозорила нашу семью».

Карамзин покашлял.

«Опозорила семью? Да, наверное. Но прославила Россию. Выбирайте, ваше высочество».

Судя по озадаченности государя, он не выбрал до сих пор.

— У вас её профиль, — проронил Пушкин.

— Как я счастлив, что только профиль! — воскликнул Никс. -Я не горжусь семейным сходством. И был бы без него счастливее. А ваши родители живы? — он резко изменил направление разговора.

— Оба, ваше величество.

— Цените, — отрывисто бросил император. — Даже если они обижали вас в детстве. Потом не скажешь: прости. Вы помирились с отцом?

Его величество имел в виду происшествие в 25-м году, когда старик Сергей Львович решил пожаловаться на сына в духовную консисторию: де не чтит… А Пушкин, в свою очередь, заявил, что родитель согласился за ним шпионить и доносить!

— Мой отец не хочет меня видеть.

— Дурно, — государь покачал головой. — Я ему прикажу. Он не осмелится возражать. Вы бы хорошо сделали, остепенившись. Найдя супругу. Порадовав родителей внуками. Глядишь, всё и уладилось бы. Насчёт вашего письма…

Пушкин подобрался. Он уже знал от графа Толстого, что государь буквально через два дня после приезда распорядился закрыть расследование. Поэту показали высочайшую резолюцию: «Мне это дело подробно известно и совершенно кончено».

Но что император скажет ему?

— Гадкие стихи, Александр Сергеевич, — проронил государь. — Я читал, и мне, взрослому мужчине, стыдно было. Вы вот, наверное, знаете об этом студенте… о мальчике, который в Москве написал скабрёзную пиеску…

Сверчок догадался, что речь об Александре Полежаеве. Парень с задатками.

— Вот я его заставил мне вслух эту мерзость прочесть. Он не смог. А вы бы смогли?

Пушкин прикинул: вряд ли. Пьяный молодой друзьям читал. И те аплодировали. А сейчас, на трезвую голову, после всего, что пережито и передумано…

— Я его приказал забрить в солдаты, — сообщил царь о Полежаеве. — Не вижу, что в нём щадить.

— Забрейте и меня, ваше величество! Я ведь просился в армию!

— Нужны вы там! — фыркнул император. — Сегодня ранец носить, завтра песни петь. Вы раскаиваетесь?

— Очень.

— Слава богу, — Никс кивнул каким-то своим мыслям. — Помолитесь, чтобы вас простили. Там. — Он быстро взглянул на потолок. Потом с минуту молчал, не зная, стоит ли говорить, но решился. — Я вас не имею права наказывать: не я оскорблён. Но, отпуская без наказания, как государь беру ваш грех на себя.

Сверчок сморгнул. Странные понятия у этого человека! Такие, к каким он сам другой дорогой добирался сквозь «лай, пенье, свист и хлоп».

— Не верьте тем, которые скажут, что это шутка, шалость, ничего дурного, — заключил император. — Дайте мне только слово отмолить.

Министрам было недвусмысленно указано, что доносы друг на друга недопустимы. Тем самым Александр Христофорович, ведавший всего-навсего отделением Собственной Его Императорского Величества Канцелярии и Корпусом жандармов, нечувствительно вводился в круг глав центральных учреждений. И тут же ставился как бы несколько над ними — ибо его-то ведомству позволялось и надзирать, и доносить.