— Только не говори, что и ты ходишь купаться?

— На рассвете, — признался Михаил. — И ночью.

Шурку поразила одна мысль:

— А ты не сбежал ли сюда, голуба? От наместнических дел?

Граф засмеялся, как будто его застали с ложкой у банки варенья.

— Вон мои дела, на столе, кипой лежат. Надоели, смерть. Ещё и доносят…

Воронцов прискакал в лагерь в коляске, за три дня проделав путь из Одессы. Обошёл расположение, поговорил с офицерами. Узнал, сколько нас, а сколько турок, присвистнул. Стал думать. Недаром десять месяцев топчемся. Нужны проломы. Стену обрушат только сапёры. Стало быть, просить у государя сапёрный батальон. А тут ещё этот Трузс! Турецкие пушки, оказывается, хороши и дальнобойны! Да они все позапрошлого века. Турки их вкатили на стены и покрывают наши траншеи…

Отвести людей из траншей. Тут возмутился государь. Насилу уговорили. Однако в сапёрах не отказал. Дал аж гвардейских. Только делайте что-нибудь!

Вообще на его величество действовали разумные доводы. Конечно, Ермолов прав: любит «кучиться». Но любит и саночки возить. Когда Шурка в Одессе сказал про донос, у графа руки затряслись: «Я же… Да пусть смотрит! Тоже нашёлся! За своё же хорошее… Лучше бы я сидел, не высовывался! Пусть бы все по уши в грязи тонули! Пили бы гнилую воду! Меня же и накажут!» Ангел его бил. Теперь новый начал?

Новый был мрачен. Сразу при встрече высказал недовольство. И сам поехал проверять. Пробовал воду из скважин. Кивал: жаль, глубже пока не можем. Топал по тротуарам. Диабаз — тяжёлый камень. А ракушечником мостить не годится. Под городом рыть не стоит, дома осядут. А если разбирать остатки старого турецкого замка Хаджи-бея? Уже жители растащили на дома? Шустро.

По мере объяснений лицо светлело. «Своих неприятелей знаете?» Кивок. «Чем ответите?» — «Ещё скважин пробью».

Тогда ли Никс решил поручить Воронцову осаду?

19 августа наши наделали глупостей. Государь и наделал, кто же ещё? Не терпелось. Пусть посмотрит на результаты. Посчитает в головах. Да, и, главное, незачем было доверять команду поляку, пусть и личному адъютанту, полковнику Залусскому, которому дали для разведки боем несколько эскадронов конных егерей и два батальона пеших.

С моря корабли Грейга мешали туркам подойти, так они пожаловали по сухому пути и встали целой армией напротив крепости. Вот что такое промедление! Залусский должен был всего-навсего прощупать границы их лагеря. Наскок -отскок. Сколько Шурка сам таких делал! Зла не хватало смотреть. Чуть подзорную трубу под ноги не кинул. Постыдился государя.

Зато тот на чём свет ругал беднягу-полковника: промедлил отступлением, не собрал людей, запутался, отходя, в кустарнике. Подставил головы своих под сабли мигом выскочившей турецкой конницы. А офицеры… Да, офицеры молодые, необстрелянные. И солдаты гвардейской пехоты, сколько ни тренируй, а всё в первом деле.

— Что это? Что! — Никс едва не топал ногами. — Где это видано! Кто их учил?!

Сам же и учил. На манёврах в Красном Селе. Но война — не манёвры. Александр Христофорович сохранял непроницаемое лицо. Только обронил:

— Прошу заметить, люди, под пулями не бывавшие.

— Да они поиск совершить не могут!

— Могут… при хорошем командире.

Государь воззрился на Бенкендорфа, аж глаза из орбит полезли.

— Ах, раз вы хороший командир, то поезжайте, подберите их и завтра повторите манёвр.

«Сие не манёвр». Но возражать не стал. Поехал. Егеря чуть не плакали. Убитыми более половины батальона. Сказал Залусскому пару ласковых.

— Почему оставили пехоту без прикрытия? Сами ускакали с кавалерией? Для вас те, кто на двух, а не на четырёх ногах, не люди?

Вместо растерянности и стыда в глазах полковника плеснулась ненависть. На мгновение. Но Бенкендорф заметил. Зря государь им доверяет. Бросят и ускачут. Сарматы хреновы!

В довершение ко всему было потеряно ещё и полковое знамя.

Это известие совершенно раздавило императора.

— Я не считаю возможным завтра повторить атаку, — прямо сказал Бенкендорф, когда тот собрал в палатке совещание. — В батальонах господствует дух уныния. Младшие офицеры потрясены поражением. Турки будут нас ждать, а людям трудно сражаться на земле, где лежат тела их же вчера убитых товарищей.

Государь помолчал.

— Когда на то пошло, то и вовсе надо бы их расформировать, чтоб не позорили…

— Ваше величество, — взмолился бывший командир Егерского полка генерал Бистром, ушедший на повышение, на дивизию. — Я знаю этих людей. Только неопытность командиров…

— Знамя потеряли, — сопел Никс. — Что вы о них ещё скажете?

— Знамя — не голова, — подал голос до сих пор молчавший Воронцов. — Мне пришлось командовать Нарвским полком, который вот так же корили знаменем. А люди просто попали под перекрёстный огонь: друг друга вытаскивали, оружие не бросили, даже пушки выкатили… Я за каждого потом мог поручиться. А принял — хуже них не было. Теперь из лучших.

Его величество ещё недовольнее засопел, но возражать не стал. Видимо, великим князьям рассказывали историю Нарвского. Теперь овеянного славой, трубящей в серебряные полковые трубы, бравшего Париж…

Бисторм благодарно посмотрел на Воронцова. Государю мало кто дерзал возражать. Тот быстро отучал от подобной привычки: взгляда бывало достаточно. Но Михаил Семёнович даже не возражал — рассказывал.

— В лейб-гвардии и солдаты, и офицеры из молодых, войны не видевших. Так было угодно вашему августейшему брату. Все обстрелянные в армейских полках.

Не графу сейчас сообщать, почему так. Покойный монарх не хотел, чтобы в гвардии, войди генералы в заговор, они могли рассчитывать на рядовых, прошедших с ними от Москвы до Парижа. На этом провалился Милорадович. Гвардейцы его не знали. А он-то думал… поехал уговаривать… Впрочем, его император простил. Мёртвого простил. А с живого, может, и спросил бы.

Тогда, 14 декабря, необстрелянность мятежников спасла трон. Теперь, на войне, молодость гвардии оборачивалась против русской стороны.

— Учить надо, — спокойно заключил Воронцов. — А в пекло успеется.

— Нет знамени — нет полка, — заявил император. — Генерал Бистром завтра зачитает им приказ. Личный состав будет отдан 13-му и 14-му армейским егерским полкам. Пусть учатся.

Бистрома чуть удар не хватил.

— Мой полк, — повторял он. — Мой полк…

Но мирволить никто не позволил.

— Каковы ваши намерения, генерал? — император был темнее тучи.

«Приятно, что вы спрашиваете о моих намерениях, а не о своих», — чуть не сказал Воронцов. Попробуй покомандуй, когда у тебя на голове Главная квартира и за каждым чихом надо бегать спрашиваться.

Бенкендорф побаивался за друга. Слишком волен на язык. Слишком насмешлив. Уже прозвал императора со свитой «золотой ордой» — изобилие шитья на эполетах позволяло. И уже весь лагерь повторял. Понаедут с советами. Шли бы уж, не мешали делать своё дело.

— Я намерен ждать, пока генерал Шильдер не подведёт под стены взрывчатку и не проделает в них пару-тройку знатных проломов, — заявил Воронцов.

— И это когда будет? — нетерпеливо дёрнул головой император.

— Недели через две, — отрапортовал Шильдер — Мы ведём подкопы в трёх разных направлениях. Егеря будут прикрывать минёров беглой стрельбой. Вот, изволите видеть, я принёс чертежи и расчёты.

Никс полюбопытствовал. Иногда он забывал, что больше не инспектор по инженерной части, и углублялся в мелочи. Однако инженером был хорошим. Чертил и считал лучше любого.

— А здесь можно сократить, — карандаш пошёл по бумаге. — Если это земля, а не каменная гряда…

Спохватился.

— Даже если сократить, две недели, — покачал головой Шильдер. Он тоже решался отстаивать свою точку зрения: Никс сам его выбирал и сам когда-то ручался перед братом за годность этого офицера.

— Что же дальше?

— Сделаем вылазку в проломы, — отозвался Воронцов. — Но несерьёзную. Для вида. Чтобы напугать турок. И показать: конец близок. Тогда они легче пойдут на переговоры о сдаче крепости.