— Ты должен плакать, — он тряхнул младшего, но не извлёк ни звука. — Ну же.

Константин замычал.

— Я сейчас тебе врежу. Я видел, какой мавзолей ты отгрохал Мари. И для себя место выкопал. Хорошо, дату собственной смерти не приказал на камне выбить.

— Не хочу! Не хочу! — Константин затряс головой. — Это ошибка. Мы должны были вместе… вместе…

И жить, и умереть. Бывают красивые семьи. Среди тысяч обычных. И хотя Костя с самого начала знал, что у Мари чахотка, но всё надеялся, что Господь подкинет ещё годок. Так прошло 14 лет.

Шурка крепко держал брата за плечи, заставляя разговаривать с собой, не отвлекаясь на тень жены, будто бы кружившую тут же по комнате.

— Смотри на меня. На меня! — требовал он. — Рассказывай мне. Её здесь нет.

Костя поперхнулся воздухом. Хотел возражать, а потом уткнулся брату в плечо, горестно и тяжело задышал, затрясся боками.

— Плачь! Плачь! — требовал Шурка, яростно стуча ладонями по его спине, будто выколачивая вместе со стонами потоки слёз.

— Мы собирались в июне во Флоренцию. Мари хочет…

— Хотела.

Это и прорвало плотину. Брат наконец разрыдался.

— Я заберу детей, — говорил старший. — А ты пока сдай дела. Твоя миссия окончена. Домой. Тебе лучше сразу на театр военных действий. Развеемся. Вспомним старое.

Обратно он возвращался с племянниками. Глядел на малышей, таких похожих на его собственных, и думал, как странно складывается жизнь. В четырнадцатом году, после свадьбы брата, подарил свою деревеньку. Была у него не родовая, выслуженная. Сосновка. Думал, зачем мне? Я перекати-поле. А тут семья. Настоящая. По любви. Может, на старости лет притулюсь. Теперь выходило: и дом у него, и к своим пятерым он везёт ещё двоих. Разве непонятно: единственное горе — смерть. Всё остальное поправимо.

22 апреля, в именины императрицы, бал был не самым большим и не самым пышным. Но, пожалуй, самым элегантным и изящным за целый год. На этот раз Эрмитажная галерея живописи обратилась в танцевальную залу. Просто удивительно, как хорошее освещение и гирлянды цветов преображают покои. Знакомые комнаты становятся волшебным чертогом, стоит только расставить вазы и вкатить кадки с пальмами.

В первый раз Александр Христофорович озаботился количеством свечей, прогорающих за один такой вечер.

— Мать, мы сколько воска тратим?

Он вступал в зал под руку с супругой. Лизавета Андревна была, как это, «в полном расцвете пленительности»? На его взгляд, расцвет пленительности у неё наступал ближе к зоре и далеко не в таких нарядах. Но следует верить художникам.

Чеканный профиль, нос с горбинкой, чёрные брови вразлёт, чуть поджатые губы. А ведь несладко ей с ним! И когда искоса бросает на него взгляд, легко прочесть: «Всю ты душу мою вынул». Шурка даже расстроился. Неужели он такой плохой муж? Ведь старается… Вспомнилось, как весной 24-го поехал на ту сторону реки навещать сестру, а Нева возьми да и вскройся. Пришлось три дня куковать. Даже весточку домой не пошлёшь.

Через трое суток явился. У жены было такое выражение лица, будто с грохотом упала рама и вылетели все стёкла. Лизавета Андревна решила, что супруг вздумал перебежать по движущимся льдинам. И утонул. Вообще-то в его стиле. Но годы…

Увидев мужа живым, она закричала от радости и упала ему на грудь, но в глубине глаз застыл вопрос: почему?

Почему не побежал? Нет, слава богу, что не побежал. Но всё же… С тех пор временами она как-то странно посматривала на него, точно решала: знает ли этого человека? Тот ли?

Впрочем, в ноябре всё встало на свои места. Страшное наводнение снесло полстолицы. Александр Христофорович ушёл на дежурство во дворец и, застигнутый бедствием, решил вступить в бурные воды, чтобы спасать страждущих.

Нырял и плавал на холоде весь день. Наконец добрался домой, где никто ни сном ни духом не знал о его геройствах. Накануне повздорили: не то напился, не то за кем-то ухлестнул — уже не помнил.

Лизавета Андревна встретила мрачно, но, увидев воду, текущую прямо на лестницу, ахнула, схватила за руку, потянула внутрь. Закричала на слуг, чтобы вёдрами грели воду и лили в ванну. А сам муж прилип к печке и наотрез отказывался двигаться, только на пол с него натекала преогромная лужа.

Когда Шурка уже отогревался, лёжа в невероятно большом корыте для белья, Лизавета Андревна вошла, присела на край и взяла его за руку.

— Ты прости меня… — Она сдула со лба влажную чёрную прядку. — Вечно я…

Узнала-таки! Он довольно заухмылялся, притянул жену к себе, едва не уронил в кипяток и, с трудом видя её лицо сквозь пар, целовал долго, без пощады. Ещё поживём.

— Так сколько воска?

— Смотря какого, — рассеянно отозвалась дама, поводя направо и налево головой и стараясь держать подбородок как можно выше.

До появления августейшей четы танцев не начинали, но, едва отворились двери и в зал вступили император с императрицей, заиграла мазурка. Множество пар, ожидавших только взмаха смычка, пустились в пляс. Но сами венценосцы, обычно такие ласковые и общительные, выглядели несколько странно. Государь с наигранной весёлостью держал жену за руку, но старался смотреть куда угодно, только не на неё.

А Александра Фёдоровна — лёгкая, как пёрышко, и живая, как лесной родник, бегущий по камням, — сейчас походила на тень самое себя и даже ступала как-то неуверенно. Она и сейчас была самой красивой и грациозной из присутствующих дам. Но выражение растерянности, даже испуга портило её.

Целая толпа красавиц окружила государя, повсюду следуя за ним, жадно пожирая глазами и ловя каждое слово. Он среди них смотрелся, как римский триумфатор, гордо вздымая плечи. Но минутами на его лице мелькало точно такое же, как у жены, выражение потерянности. Словно и он не знал, куда идти.

Ну да ему готовы были помочь! Тон задавали графиня Строганова, графиня Завадовская и совсем юная княжна Урусова — девушка лет 18, изумительно красивая, пышная, бело-розовая, очевидно, не понимавшая, как себя держать.

О ней уже все шептались и делали неблагоприятные заключения, которые бедняжка только подтверждала своей полной покорностью перед императрицей и каким-то испугом пополам с недопустимой короткостью в отношении императора.

Окружающие изо всех сил старались этого не замечать. Но дамы уже с явной холодностью огибали княжну, не здороваясь с ней. А деловые люди, напротив, начинали оказывать знаки внимания. Мимоходом, не чересчур заметно, но всё-таки.

Танцевали много. Катионы, мазурки, галоп, вальсы. Последние государь, как галантный рыцарь, отдавал супруге. И когда они шли в паре вместе, то взаимное напряжение чувствовалось даже на расстоянии.

Александр Христофорович мысленно приставил телеса Урусовой к изящной девичьей головке императрицы. Несоединимо. Бенкендорф вспомнил, как на заседании Государственного совета глянул под руку его величеству. Тот, слушая доклад, развлекал себя карикатурами. Уже были изображены все члены почтенного собрания. Уже государь пошёл привычно выводить образ супруги в форме лейб-гвардейских полков. Каска с плюмажем, из-под неё кудрявые локоны. Ботфорты выше колен. Всё соразмерно. Тут бы и остановиться. Но нет, Никс надавил на пёрышко и начал с заметным раздражением пририсовывать Шарлотте недостающие округлости.

Всё это живьём предлагала княжна Урусова, а за ней Завадовская и ещё с десяток пухлых лебёдушек. Рядом с ними императрица выглядела и чище, и юнее. Но что она могла противопоставить? Рёбрышки по-баварски? В попурри, когда государь выбирал её одновременно с одной из соперниц, она от гнева краснела до белков глаз.

— Ещё не умеет скрывать, — послышался возле Бенкендорфа тонкий женский голосок.

Генерал вздрогнул. Звук шёл справа и снизу. К нему без церемоний, по праву свойства, подошла Елизавета Михайловна Хитрово — «Лиза grand gala», как её дразнили в городе за любовь к музыке и неуместное стремление обнажать плечи.

— Я говорю, что её величество ещё не научилась прятать ревность, — заявила собеседница. — У неё из глаз сыплются искры, способные спалить бедную княжну Урусову.