— У непобедимого Матюшевича первое поражение из-за невыхода на финальный бой, — невесело пошутил Стас в раздевалке.

— Фигня. Любые поражения в крикете, городках или беге в мешках не лишат меня звания непобедимого боксёра, пока не нарвусь на мальца с более крепкими кулаками.

— Может, и мне в бокс податься? Хоть старый уже, двадцать один.

— После Нового года и начнём, пенсионер. С Коганом договорюсь.

Стасик кивнул и подмигнул, понимая, как возмутится Ким — к боксёрам уплывает уже не первый классный самбист. На самом деле, мой друг уже давно ходил на бокс, но в несерьёзный «Буревестник», выиграл чемпионат БССР, дальше его почему-то не пускали.

Я поправил штанину над повязкой и отправился на стоянку к верному промёрзшему «бобику». Поскольку освободился раньше финала, и Вика не ждёт, следовало исполнить внучатый долг.

Бабушка и дедушка были дома, там же оказалась и ма. Не видел её с дня, когда отдавал сувениры из Югославии, да и тогда мельком. Выпили чай, потом мама утянула меня в комнату с ароматными канарейками. Поскольку из-за холодов не злоупотребляли проветриванием, а иной вентиляции дом, построенный в конце сороковых пленными немцами, не имел, шмонило знатно, но я терпел.

— Почему не заходишь на Одоевского? Там твой настоящий дом.

— Уже нет. Оформляю последние бумажки и буду прописываться в свой, в Ждановичи.

— Теряя минскую прописку⁈ Ты в своём уме?

Она стала старше, да что говорить — старее. С возрастом люди укрепляются в консервативности. Минская прописка — самоценность, а уж московская и ленинградская вообще на вес золота. И тут единственный сын с лёгкостью вычёркивает себя из привилегированного класса.

— Я не имею права владеть жилым домом и одновременно пользоваться государственной жилплощадью. Не волнуйся и успокой Евгения: излишки никто у вас не заберёт, нет такого права у исполкома.

— Но квартира! Когда мы уйдём на кладбище… Да и просто вдруг что-то случится, твой отец водит машину как сумасшедший, квартира отойдёт государству! Шестьдесят квадратных метров!

Она едва не рыдала от моего нежелания понять свою выгоду.

— Ма! У меня только спортзал там — те же шестьдесят метров, сам дом в разы больше. Кроме того, гараж на две машины, баня, беседка. Двадцать пять соток, сплошной хвойный лес, все удобства. Одно только — зимой заметает, езжу на УАЗе. Через пару месяцев летнюю машину куплю, для того и двойной гараж. Ваша конурка в многоквартирном скворечнике — нищебродство, так и передай пану профессору. Вот дед хорошо устроился, если бы не канарейки.

— Чирик! — возмутилась одна из них.

— Тебя ничем не пронять… Всё равно, приходи. Хоть иногда.

— У тебя же есть Евгений.

Вот теперь на накрашенном уголке глаза выкатилась настоящая слеза, грозящаяся прочертить дорожку по щеке.

— Лучше бы он катился к какой-нибудь из своих аспиранток… Кто бы мог подумать лет десять-пятнадцать тому назад? Превратился в заядлого коммуниста-ленинца, скорее даже — в сталиниста! Его из парткома БГУ попёрли, слышал? Всех достал жалобами на коллег, на начальство, на студентов: «недостаточно твёрдо следует курсом, указанным партией». Собирает в квартире пять-семь ветеранов за семьдесят, агрессивных одуванчиков, и они хором поют «вихри враждебные веют над нами…», лица такие, что готовы порвать врага мировой коммунистической революции. Думала, эти вымерли все, оказывается — нет.

— С такими тараканами в мозгу… Как он лекции читает? — мной овладел брезгливый интерес.

— По старым конспектам. Если их перепутает, может одну и ту же лекцию прочесть два раза подряд. В восемьдесят пятом на пенсию, пусть только продержится.

И узнает, сталинист, что начнёт вытворять Горбачёв, а от любимой Евгением КПСС только клочья полетят. Страшно, наверно, под конец жизни увидеть крушение всего, чему верил и поклонялся. Отцу тела умереть бы в первый день прихода ГКЧП с радостным криком «наши вернулись!» и окочуриться от счастья.

Я отвёз её домой, в уютную квартиру с минской пропиской, а также портретами Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина на стенах, сам не заходил около года и не видел этот иконостас, знаю только по рассказам ма, а затем покатил в Ждановичи, обдумывая дело, требующее вкуса и серьёзных вложений. Без помощи Когана и его еврейских связей оно не решалось.

Владимир Львович числился теперь моим тренером лишь номинально, занимались мной его помощники, вывозил на соревнования Ким. Мой стиль боксирования, совершенно разный от боя к бою, довёл учителя до срыва, когда он заявил: я отказываюсь это понимать, ты побеждаешь, но вопреки всем моим установкам, я вообще не знаю, как тебе удаётся!

Услышав про бриллиант, спросил только: каков бюджет.

— Две тысячи. Если надо больше, могу больше. Только чтобы кольцо не архаично совковое, а современное. Как в Европе носят.

— Две тысячи — это уже можно разговаривать. Я сделаю, чтоб с тобой обошлись честно. Валерий! Кто она?

— Красотка. Генеральская дочь. Студентка.

— Моя бабушка сказала бы: ой вей, какая гремучая смесь! Желаю счастья.

Результатом этой беседы стал визит на улицу Козлова в ювелирную мастерскую. Старший мастер долго распрягался, что Новый год на носу, что масса заказов, хороший бриллиант, ви таки понимаете, быстро не найти…

— Двадцать пятого декабря. Камень не менее половины карата, чистый, современный дизайн. Двадцать шестого вручаю.

Ювелир замолчал. Если бы его лоб был прозрачный и не украшен ремешком с линзой, внутри я бы увидел калькулятор с быстро меняющимися цифрами. Меняющимися в сторону увеличения.

— Три тысячи.

— Работаем.

Он сунул мне пачку иностранных каталогов, подсказал пару вариантов, обещал, что «ещё подумает». В общем, напряг и загрузил. Заметно разгладил морщины, получив две тысячи аванса.

— Приятно иметь дело с умным человеком!

Несмотря на заверения Когана, у меня сложилось впечатление крепкого развода. Всего лишь кольцо — семьдесят пять моих студенческих стипендий! Хорошо, что живу не на стипендию.

С Викой мы встречались теперь не реже пары раз в неделю. Каюсь, порой жертвуя интересами нежно любимого погранкомитета и тренировками. Девушка постепенно раскрывалась, демонстрируя не такой уж простой характер, со своим мнением по любому вопросу. Правда, поддавалась убеждению, если нужно.

Очень осторожно подвёл её к вопросам политики. Ведь однажды, не исключаю, придётся поставить перед фактом: мы покидаем райский уголок развитого социализма. Над анекдотами смеялась, от чего-то более серьёзного отмахивалась, говорила, что ей всё равно, лишь бы хорошо жилось.

В принципе, верно. Но до какой степени «всё равно»? Это я мог узнать только в действии.

Двадцать шестого ждал её у ступеней иняза к окончанию занятий. Увидев знакомую фигурку в не менее знакомой куртке и подаренных мной чёрных джинсах, заправленных в мягкие зимние сапожки, тоже мой подарок, опустился на колено и протянул раскрытую коробочку с кольцом, произнося банальные, заезженные, но необходимые слова:

— Виктория! Я люблю тебя. Выйдешь за меня замуж?

Торопился, начал, когда до неё было ещё шагов десять, кричал, чтоб расслышала в шуме машин на улице Захарова, среди десятков студентов…

— Да! Да! Прекрати… Люди смотрят!

Мне было плевать. Мне было так хорошо, как, наверно не случалось две тысячи лет. Стянул перчатку с её правой руки и нацепил кольцо на безымянный палец.

— Ого… Бриллиант⁈

— А ты думала. По такому случаю не мелочусь.

— Но обручалки же без камней, гладкие…

— Это при регистрации брака. При обручении — с камнем, но товарищи коммунисты из пролетарской скромности упростили обычай.

Больше ничего не дарил в тот день. Кольцо с бриллиантом и обеспеченная жизненная перспектива — разве мало?

Вечером отвёз на Пулихова. Сговорились назавтра подать заявление о вступлении в брак, тридцать первого встретить вместе Новый год, она отпразднует с родителями, потом я заеду. Само собой, папа-генерал запросто воспротивится. Но вот тут я надеялся, что моя суженая проявит характер, он у неё точно имелся. Противоречие с родителями надо решать, знаю по себе.