Война с Калингой началась через девять лет после коронации Ашоки и стала первым в его правлении событием, о котором нам известно наверняка. Завоевание Калинги, крупного государства на восточном побережье Индии, принесло огромные стратегические и экономические выгоды империи Маурьев и стало военным триумфом. Почти все остальные императоры, с которыми мы познакомимся в этой книге, посчитали бы такую победоносную войну поводом к тому, чтобы провозгласить себя великим воином и завоевателем. Ашока, однако, в первом из множества своих эдиктов, высеченных на скалах и колоннах, с горечью рассказывает о кровопролитии и берет на себя вину за человеческие страдания: “Полторы сотни тысяч живых существ оттуда уведены, сто тысяч там убито, и столько же умерли… У наперсника богов [то есть Ашоки], после того как завоеваны калингяне, (появилось) раскаяние. Ведь завоевывать то, что не было прежде завоевано, (означает) убийство, и смерть, и увод народа. Воистину, это представляется болезненным и тяжким наперснику богов”[12]. Хуже того, жертвами войны в основном стали невинные законопослушные граждане, которые вели добродетельную жизнь и имели в обычае “должное отношение к друзьям, близким и родичам, к рабам и слугам, твердую преданность – им тогда [досталось] страдание, и убиение, и с любимыми расставание”. Ашока добавил, что даже если бы погибло и пострадало в сто тысяч раз меньше людей, победа все равно не стоила бы того. Хотя во время войны с Калингой Ашоке было уже глубоко за сорок и он повидал на своем веку немало кровопролитий, жестокость этой войны привела или, по крайней мере, приблизила его к принятию буддизма.
Когда Ашока взошел на трон, буддизм существовал уже более двухсот лет. Он распространялся неуклонно, однако не стремительно, и буддисты оставались лишь одной из множества сект, не связанных с основной индийской религией (индуизмом). Обращение императора было для буддистов невероятной удачей. В буддистском пантеоне Ашока стоит на втором месте после самого Будды. В истории этой религии он даже более значим, чем Константин в христианстве, и глубоко укоренен в ее агиографии. С описываемых событий прошло уже более двух тысяч лет, поэтому мы в любом случае не можем сказать наверняка, что послужило поводом к его обращению в буддизм. И все же маловероятно, чтобы хоть один монарх решил принять новую религию, не подумав заранее о политических последствиях своего шага7.
Как и христианство, буддизм был религией спасения, открытой для всех. В его основе лежали ответы на глубочайшие вопросы, волнующие человека: о скоротечности жизни, о страданиях в этом мире, о том, откуда люди появляются на свет и куда отправляются после смерти, а также о том, где наше место во вселенной. Эти ответы имели крепкий философский и эмоциональный фундамент. Буддистская вера в реинкарнацию радикально отличалась от христианства и ислама, но, как и они, сулила за этичное поведение в этом мире посмертное вознаграждение – в том виде, в котором она ее изображала. Как представитель буддистской божественности на земле, монарх мог претендовать на более основательную и всеобъемлющую легитимность, чем простой наследственный правитель. Буддизм удовлетворял нуждам такого государя, как Ашока, которому необходимо было консолидировать и легитимизировать свою власть в недавно основанной многонациональной и широко раскинувшейся империи. В индуистской традиции священность общественного (то есть кастового) порядка, как правило, затмевала ореол правителя, поэтому Ашока, возможно, полагал, что буддизм повысит престиж монархии. Также стоит отметить, что к моменту воцарения Ашоки империя Маурьев уже разрослась до огромных размеров и приближалась к своим естественным пределам, а следовательно, принятие буддизма, который запрещает захватнические войны и внутреннюю вражду, было весьма своевременным8.
Тем не менее большинство современных историков полагает, что политика Ашоки опиралась на его личную буддистскую веру. Он вырос в мире ожесточенных религиозных споров и обязательств. Его дед отдавал предпочтение джайнизму, а сам Ашока имел и другие варианты, не считая буддизма. Анализируя множество дошедших до нас надписей на скалах и колоннах, созданных в оставшуюся часть его долгого правления, мы можем проследить, как постепенно углублялась его приверженность буддизму, которая начинала оказывать влияние на его политику. В своих эдиктах он давал понять, что его религиозное рвение отчасти объясняется надеждой на спасение в загробной жизни. Почти все монархи, с которыми мы познакомимся на страницах этой книги, гордились своими династиями и родословными, но Ашока не упоминает ни того, ни другого. Он словно “возродился в вере”, потерял интерес к прошлому и счел своим долгом распространение буддистской религии сострадания и ненасилия. Даже несколько тысячелетий спустя, опираясь на эдикты Ашоки, можно составить представление об этом человеке и его вере: “Тщательно продуманные надписи древнеиндийских царей обычно не позволяют судить об их характере. Ашока – исключение из правила. В своих… эдиктах он часто говорит от первого лица и использует характерные для себя оттенки речи, и это не оставляет сомнений в том, что надписи сочинял не вдохновенный литературный призрак, а сам император, и потому в них нашли отражения его идеи, желания и веления, периодически сопровождаемые… откровенностью и самокритикой”9.
Лейтмотивом в эдиктах Ашоки проходит его стремление распространить среди своих подданных истинное буддистское учение (дхарму): “Наперсник богов не считает, что честь или слава способствуют достижению великой цели, за исключением такой чести и славы, к которым он сам стремится: «Пусть ныне и присно народ мой внимает моему поучению о дхарме» и «Пусть подражает моему соблюдению дхармы»”. Ашока создал новую ветвь бюрократического аппарата, чтобы знакомить страну с новой религией и прививать уважение к ней. Он часто путешествовал по своей империи: совершал паломничества по буддистским местам, а также распределял пожертвования и распространял буддистскую веру. Император не сомневался, что он как приверженец истинной веры должен был вести своих подданных в том же направлении. Со временем он стал выполнять воспитательные и связанные с доктриной функции в сообществе и стал использовать их для защиты его единства от “ересей”:
В общине недопустим (раскол). (Если же) монах или монахиня будет раскалывать общину, то, заставив надеть белые одежды, надлежит поселить (такового) вне обители (монахов). Ведь такова моя воля, чтобы община была едина и долговечна.
Тем не менее в отличие от многих новообращенных, не говоря уже об императорах-новообращенных, Ашока был терпим к другим верам. Впоследствии это стало нормой для буддистских миссионеров. Стратегия буддизма всегда заключалась в том, чтобы поглощать другие веры, а не завоевывать их в духе иудейского монотеизма. В эдиктах Ашоки подчеркивалась важность взаимного уважения между религиями. Он отмечал, что не только буддизм, но и другие религии проповедовали духовное познание и этичную жизнь. Напористые миссионеры, которые порочили другие веры, причиняли один вред:
Наперсник богов, воздает хвалу всем вероучениям… Ведь когда кто бы то ни было хвалит собственное вероучение или порицает чужое вероучение с мыслью: “Придам блеск собственному вероучению”, поступающий так из приверженности собственному вероучению его-то именно и губит. Но доброе дело – сходиться вместе, дабы внимать дхарме друг от друга и (ей) повиноваться[13].
Ашока взывал к состраданию, вместо того чтобы проповедовать ограниченный догматический буддизм. Любой поиск высшего духовного просветления покоился на фундаменте этичного поведения в повседневной жизни, основным принципом которого было не вредить другим существам, способным чувствовать. Буддизм не столь разительно отличался от анимистических верований, как иудаизм, христианство и ислам. Буддисты полагали, что от животных и растений человека отличает рациональность, но любая жизнь драгоценна. Во многих эдиктах Ашоки запрещается убивать животных и вырубать леса без нужды. Это отличает буддизм от христианства, в котором считается, что Бог предоставил животный и растительный мир в распоряжение человеку. Эдикты Ашоки соответствуют современным экологическим воззрениям.
