Теперь мне стала понятна истерика мамы в первый день в больнице, почему она так дрожала и боялась ко мне подойти. Там в пожаре я не видела никаких ангелов. Моё травмированное взрывом сознание всего лишь записало на подкорку последнее лицо, что я увидела перед тем, как отключилась. И всё же где-то глубоко в груди едкое чувство вины показало свои щупальца. Вторая девушка погибла.

Остаток дня я рисовала. Мама не могла слишком долго оставаться со мной, потому что её день расписан поминутно. Представляю, сколько всего пришлось перенести, чтобы выкроить время для поездки в больницу. Мы живём за сто километров от столицы, в тихом городке, где все друг друга знают. Я уже привыкла проводить по шесть часов за день в дороге – три туда, три обратно. В электричке успеваю и позаниматься, и поспать, и перекусить. Я хотела заселиться в общежитие, но мама оказалась категорически против, она хотела снять нам квартиру, чтобы самой тратить время на дорогу, но тут запротестовала я. Она и так после работы без задних ног. Мы две зависимые друг от друга странные души, живущие в крохотном закрытом мирке в виде нашей квартиры.

Незадолго до ужина в мою палату потянулся целый караван гостей. Сначала заглянул психолог, тщедушный мужчинка, вспотевший, точно после пробежки. Он долго извинялся, что только так поздно смог ко мне добраться, поскольку пострадавших при взрыве и нуждающихся в его консультациях очень много. От помощи специалиста я отказалась. Боюсь, моих психологических травм он не вынесет. Затем в палату набилась целая следственная группа, они не извинялись, а скорее ждали, что я сама приду к ним с повинной:

«Объясните, Александра Константиновна, откуда вы знали, как именно лучше спрятаться?»

Нет, конечно, они такого не спрашивали. Мужчины и в форме, и в штатском устало записывали мои показания, в очередной раз разочаровавшись в том, что свидетель не заметил ничего или никого подозрительного. На прощание пожелали мне скорейшего выздоровления и удалились, оставив после себя только стойкий запах дешёвого крепкого кофе и табака.

Очень странно, но в этой палате я не чувствовала себя пациентом. Мне все улыбались. Медсёстры, как птички-помощницы в мультиках, кружили надо мной, что нисколечко не способствовало комфорту, а, скорее, наоборот, настораживало. Что-то не так во всей этой сахарной картинке.

Наутро у меня взяли кровь для анализов. Я больше всего боялась, что от прикосновения посторонних рук мой мозг снова выкинет какой-нибудь номер. Но приветливая девушка-лаборант с ловкостью фокусника легко справилась со своей работой.

Через несколько часов с проверкой пришёл мой лечащий врач – Фёдор Степанович Богданов:

– Так-так, барышня, что у нас тут? – мужчина внимательно листал теперь уже правильную карточку. – С Алексеем вас больше не путают? Вы, случаем, не родственники?

– Не родственники, в больнице и познакомились, – ответила я нервно, ёрзая, как на допросе.

– Что же, плечо ваше пока подержим в фиксирующей повязке, анализы неплохие, но я знаю, что мы можем лучше, – бормотал Богданов, скорее всего, для себя. – Так, а давление и ЧСС где? – доктор настойчиво листал карточку: – Так, я им устрою! Ребёнок трое суток в больнице, а давление никто не контролирует!

– Я в норме, – почему-то начала оправдываться, не хотелось, чтобы из-за меня влетело этим приветливым девушкам.

– В норме, – проворчал Фёдор Степанович и направился к выходу из палаты, где уже более грозным тоном строил персонал.

Через несколько минут он вернулся хмурый с тонометром в руках, за его спиной мельтешила молоденькая медсестра Лидочка:

– Фёдор Степанович, я сейчас всё измерю и заполню карточку!

– Измерит она, скройся с глаз моих! Найду ещё одного такого пациента, до конца недели дежурить будешь! – отчитывал он подчинённую. – Развели балаган!

Доктор немного резче, чем я ожидала, нацепил манжету тонометра прямо поверх моей пижамы и неожиданно коснулся пальцами моего запястья. Электрический разряд не заставил себя ждать. Наверное, я была к нему почти готова.

Выхватить силуэт Богданова из хаоса движущихся перепутанных картинок было проще, чем в прошлых глюках. Фёдор Степанович бежал по переполненным больничным коридорам. Свет ярких лампочек мигал в беспорядочной какофонии. Доктор резко остановился у распахнутых дверей приёмного покоя. Несколько секунд он пытался отдышаться, не поднимая взгляда, точно заранее знал, что увиденное изменит всё. Он вытер широкой ладонью мокрый лоб, набрал полные лёгкие воздуха и, наконец, поднял глаза. Мне показалось, что мгновение узнавания длилось века. Мне показалось, я видела, как что-то вдруг сломалось в выражении лица мужчины. Я смогла рассмотреть только его профиль, освещённый яркой люминесцентной лампочкой. Фельдшер скорой помощи на ходу зачитывал анамнез. Секундная заминка, лишь мгновение сомнений и снова стремительный бег. Фёдор Степанович чётко и коротко раздавал указания по поводу операционных и состава хирургической бригады, будто мужчина решился победить само время. А потом случилось странное: картинка поблёкла. Она будто распадалась на множество схожих кадров, отличающихся друг от друга незначительной деталью эдаких «реплик». В одних доктор шагает внутрь предоперационного помещения и приступает к подготовке. В других широкая спина хирурга бессильно поникла, а рядом, на дисплее кардиомонитора, несколько прямых разноцветных линий. В каких-то Богданов посреди коридора делает непрямой массаж поступившему пациенту, пока кто-то из врачей его не останавливает. В самых тусклых хирургическая бригада борется за чью-то жизнь у операционного стола. Но вдруг среди сотен кадров появился один – самый яркий. Фёдор Степанович в своём кабинете достаёт из ящика стола пузатую бутылку коньяка. Плеснув немного алкоголя прямо в кружку с давно остывшим кофе, берёт в руки телефон. Мужчина долго смотрит на него, затем набирает номер и произносит:

– Влад, ты должен приехать. Отцу не говори. Стаса в мой кабинет.

– Александра! Эй, Саша! – словно из-под толщи воды послышался бас Богданова. Он скомандовал кому-то очень громко: – Лида, бегом ко мне!

И в тот же миг выпустил моё запястье.

– Фёдор Степанович, – судорожно произнесла я, пытаясь отдышаться, – я в норме, в норме! Простите!

Доктор нахмурился и не поверил моим словам:

– У тебя давление подскочило и пульс зашкаливал! Тут гипертоническим кризом попахивает!

– Я… Я… – пыталась придумать убедительную ложь, – меня пугают прикосновения посторонних людей, детская травма. Вот смотрите: сейчас через пять минут я сама давление измерю и всё будет хорошо, – выпалила я первое, что пришло в голову.

В палату влетела та самая молоденькая медсестра Лидочка, которую Богданов отчитывал; она держала в руках увесистый чемоданчик.

– Ну-ка, проследи за мной, – доктор поводил у меня перед глазами фонариком. – В ушах шумит?

– Нет. Я в норме, – с тем же упрямством повторила я.

– Людмила, измерь давление барышне! – игнорируя мои заверения, строго приказал Фёдор Степанович.

– Нет! – я вскочила с кровати и сделала несколько быстрых шагов подальше от медиков.

И тогда я впервые услышала голос в своей голове. Очень тихий, спокойный. Голос будто знал, что может меня напугать:

«Пусть наденет перчатки!»

– Перчатки, – еле выдавила из себя, поправляя сползшие набок очки, – пожалуйста.

Я вспомнила, что утром девушка из лаборатории была в медицинских перчатках. Галлюцинации из-за прикосновений к открытой коже.

– Лидочка, – уже более спокойным тоном произнёс Богданов, – будьте любезны, наденьте перчатки перед процедурой.

Девушка беспрекословно выполнила указание и забрала из рук начальника тонометр.

Я с недоверием вернулась к своей постели. Не сводя взгляда с ладоней медсестры, села на самый краешек. Она же, в свою очередь, медленно направилась ко мне, точно опасалась реакции буйного пациента.