Всего на расстоянии вытянутой руки на меня смотрели перепуганные глаза, необъяснимо знакомые глаза. Наверное, мы встречались раньше в университете, как ещё объяснить это чувство.

– Людям, кроме тебя, есть чем заняться, а ты навела тут шороху! – с неприкрытой злостью возмущался парень. – Из-за рюкзака какого-то! Люди близких потеряли, а ты со своими карандашами!

Он отчитывал меня как провинившуюся школьницу. А я только и видела, как больно ему, не из-за меня, не из-за сложного перелома, больно по-другому, когда уже ничего невозможно исправить.

– Его нашли, да? Арсения? – тихо спросила я, не отводя от парня взгляда.

Сосед резко замолчал и кивнул. Я заметила, как дрожат его губы, а глаза борются с застигшими врасплох слезами.

– Мне так жаль, – прошептала я и перевела взгляд в тот самый белый больничный потолок. – Прости.

– За что? – с удивлением спросил Лёша.

– Что не знаю, как утешить.

Наверное, на первый взгляд может показаться, что я очень холодный и равнодушный человек, потому что никогда не могу найти правильных слов и в основном молчу. Но казаться не значит быть. По крайней мере, так всегда говорит мама. Вот она-то действительно чуткий и тёплый человек. Ольга Александровна Краснова работает учителем математики в старших классах, её обожают ученики и их родители, к ней в класс мечтают попасть, запись на дополнительные занятия переполнена на год вперёд. Мама умеет находить ключик к самым разным людям, и уж если не научить детей формулам сокращённого умножения и теореме Виета, так помочь найти другие свои сильные стороны.

У меня с учёбой всегда были проблемы: точные науки мне не давались, тяжело запоминались исторические даты, да и география шла со скрипом. Единственное, что с детства шагало со мной рука об руку, – это рисование. Каляки-маляки появились в нашем доме раньше, чем я научилась ходить. Правда, ценность моих художеств замечает пока только мама. Говорит, ей мерещится где-то там какой-то свет, и всё такое. Она, как хороший любящий родитель, видит в своём ребёнке гораздо больше, чем есть на самом деле. А я не ищу признания, скорее с помощью своих рисунков изучаю мир. Вот нашла я занимательный кусочек пейзажа, ухватилась за картинку, перенесла на бумагу или холст. А природа открыла мне что-то скрытое от посторонних глаз, поделилась своим секретиком, разрешила стать частью этой картинки. Я словно наблюдаю за всем этим миром, чтобы воспроизвести потом в летопись. Я не участник событий, а рассказчик.

– Знаешь, не в карандашах ведь дело, – вдруг снова произнёс сосед, – тебе не кажется, ты не чувствуешь… – он замялся, прежде чем продолжить.

– Будто мы виноваты, что выжили? – я закончила фразу за него.

Он кивнул белому потолку над собой, точно боялся моего ответа.

– Когда мне было шесть, мы с мамой попали в аварию, – поддавшись странному порыву сочувствия, я начала рассказ. – Я этого почти не помню, а мама не рассказывает подробности. Знаю только, что мы чуть не погибли. На маму это очень повлияло. Но я запомнила, как изменились её глаза после больницы. В них поселился постоянный страх. Маму начинает колотить от ужаса, даже когда у меня обычная температура. Эта женщина каждый день звонит мне ровно тысячу раз. Вижу, как облегчённо выдыхает она, когда после учёбы я возвращаюсь домой целая и невредимая. Временами кажется, что моё существование причиняет маме такую сильную боль. Может, если бы тогда меня не стало, не было бы всех этих лет дикого страха и паники? Не было бы столько испытаний и трудностей? Иногда это очень сложно – оправдывать чьи-то ожидания, так что теряется сама суть твоей личности. Понимаю, о чём ты говоришь, точнее, я особенно понимаю тебя. Если бы мне пришлось выбирать между спасением звезды университета, действительно хорошим парнем и мной, я бы выбрала его. Потому что в этом был хотя бы какой-то смысл.

– Я не хотел сказать, что ты не заслуживаешь… – Лёша попытался возразить и снова посмотрел на меня.

– Знаю, конечно, не хотел. Ты хотел, чтобы всё, что с нами произошло, оказалось кошмаром, чтобы мы проснулись в другом месте в другое время.

– Это я позвал его в кофейню, – неожиданно признался сосед. – Я курить бросил, а кофе помогает не сорваться.

– И я добровольно пошла в магазин сладостей. Думаешь, он на тебя злится? – я вновь вспомнила лицо Ангела, только теперь уже на крыльце, умиротворённое и счастливое.

– Думаю, он бубнит, что я дубина стоеросовая и у меня ноги до того были кривые, а теперь совсем, – парень улыбнулся сквозь слёзы.

– Как ты узнал? О том, что Арсений… – мы смотрели друг на друга с противоположных коек палаты интенсивной терапии.

– Спросил у медсестры, которая ставила тебе капельницу. У той, что болтливая.

– Ты можешь сейчас загрызть самого себя, – сказала я соседу, – но это никому не поможет. Ты можешь пытаться сделать всё, чтобы стать достойным шанса, но, боюсь, твоей планке не будет предела.

– Ты так легко об этом говоришь, – в голосе Игнатова-не-родственника, даже послышались лёгкие нотки зависти.

– Казаться не значит быть, – сказала я и отвернулась к стене.

Этому белому потолку палаты интенсивной терапии хватит на сегодня откровений.

Утром нас с соседом расселили по разным палатам. Меня на удивление разместили в «одиночной камере», причём обстановка в этой камере посолиднее, чем во всей нашей с мамой квартире. Я даже на всякий случай уточнила у медсестры, не перепутала ли она чего и не выльется ли потом эта оплошность нам с мамой в копеечку. Девушка лишь проверила какие-то бумажки и сказала, что всё верно: Игнатова Александра Константиновна, палата номер шестнадцать.

После обеда пришла мама, принесла мне удобную домашнюю одежду, старые запасные очки, принадлежности для умывания и душа, пакетик сладостей и небольшой скетчбук.

– Мам, мои вещи и документы, я всё потеряла, даже паспорт, а студак с проездным лежали в заднем кармане джинсов, – стыдливо призналась я, переодеваясь в пижаму.

– Мы это уладим, Аська-Колбаська, – с улыбкой ответила мама, аккуратно складывая больничный халат и ночнушку. – Ты как себя чувствуешь, голова больше не кружится?

– Нет, иди обниму!

Ольга Александровна улыбнулась и широко распахнула объятия. Я стиснула её изо всех сил, чтобы доказать, во мне их предостаточно, чтобы забрать все её страхи и сомнения. Мама звонко рассмеялась в голос. Прекрасный звук, означающий, что теперь мы со всем справимся, теперь мы можем свернуть горы.

– Всё-всё, верю, мой слоник-крушитель вернулся!

Я опрометчиво ослабила хватку, а мама ловко ущипнула меня за щёчки, и снова разряд молнии, сноп разноцветных искр в глазах и карусель смазанных картинок. Загородная трасса, слепящий свет фар, силуэт мужчины в тёмном костюме, голос дяди Пети. Стоило зацепиться за смутно знакомый образ, и картинка выстроилась из разрозненных вспышек, словно пазл. Дядя Петя – гораздо моложе, чем сейчас – разгребает обломки перевёрнутого автомобиля. Сосед что-то силой выдирает из обшивки, швыряет в сторону, извлекая на свет маленькою худющую девочку в некогда белом, но уже пропитавшемся кровью пальтишке. Он спешно отдаёт девочку подбежавшему мужчине в тёмном костюме и принимается дальше разгребать обломки, чтобы добраться до чего-то ещё. Но я не вижу, до чего именно. Я отвлекаюсь от спины Кирсанова, точнее наоборот, не могу оторваться от мужчины с окровавленной девочкой на руках. У того очень густые тёмные волосы, необычно яркий зелёный цвет глаз. Он спешит к другой машине и еле держится на ногах, кажется, вот-вот взвоет от горя. Малышка открывает глаза, и мужчина беззвучно плачет, чтобы не напугать её.

Мама с испугом резко отшатнулась от меня:

– Ася? Асенька, тебе плохо? Ответь? – её голос дрожал.

Я не могла пошевелиться. Я знала этого мужчину. Когда-то знала. Наверное, знала. Правда, потом почему-то забыла.