Пока эта фурия, что называла себя моей мамой, буянила над кастрюлями, мы с дядей Петей притихли, сидя плечом к плечу за столом. Я украдкой рассматривала соседа, который неожиданным и лишь слегка уловимым преображением меня удивил. Почему-то с этим мужчиной, на мой взгляд, у нас больше общего, чем с Константином Игнатовым. Мы с дядей Петей не любим привлекать внимания, заботимся о маме, не любим болтать, а свои чувства выражаем поступками. Мы следим внимательно за этим миром, но очень стараемся, чтобы мир не обнаружил нас.

Куриный суп немного сбавил градус напряжённости в помещении:

– Ляль, ну всё, – взмолился Кирсанов, послушно доедая второе, – я, честное слово, больше не могу, да и на смену мне через час.

Это обращение к маме – «Ляля» – всегда мне казалось похожим на то, как старший брат обращается к озорной сестрёнке, оно редко проскальзывало и казалось мне очень домашним, семейным. А сегодня я услышала это детское прозвище как-то по-иному. Дядя Петя любит маму не как брат.

Сосед сбежал с такой скоростью, что сверкали только пятки:

– Я тебе собрала контейнер с собой! – мама прокричала уже соседу в спину, а потом тише пробубнила: – Ладно, позже сама занесу.

Я безропотно закончила со своей тарелкой и внимательно следила за родительницей. У меня был миллион вопросов.

– Ну всё, начинай, – Ольга Александровна убрала посуду со стола и махнула мне рукой.

– Что начинать? – я сделала вид, что не понимаю, о чём она.

– Спрашивай всё, что хотела! – устало ответила мама и подвинула себе поближе чашку с остатками чая.

– Ты знала, что он сегодня приедет? – тихо задала я первый вопрос.

Мы не называли имён, да и зачем: всё и так понятно.

– Да. Он позвонил, когда я нашла тебя в больнице. Сказал, что знает про взрыв, что хочет помочь, – мама никогда не юлит в разговорах со мной.

– Тебе было тяжело с ним говорить? – спросила я, почему-то чувствуя свою вину из-за этого.

– Нет, – мама вдруг выдохнула, точно всё это время ждала от меня нотаций или истерики. – Ась, знаешь, я настолько испугалась за тебя, что его появление в нашей жизни вышло не таким эффектным. Я уже давно не слежу за его перемещениями по миру. Мы попрощались единожды и больше не видели друг друга. А ты как? Ты злишься? Нужно было раньше тебе рассказать?

– Я, наверное, неправильная. Не злюсь. Странное это чувство. Мам, когда вы расстались, сколько мне было? – я терзала бедную бумажную салфетку, часть которой уже превратилась в труху.

– Шесть, – ласково ответила мама, заметив, как я волнуюсь. – Я каждый день боялась, что ты будешь спрашивать о нём, что разлука с ним тебя травмировала. Ты была так привязана к нему.

– Правда? – я с удивлением посмотрела на маму. – Я забыла его. Совсем. Как будто его и не было никогда. Я даже чувствую себя предательницей.

– Глупышка! Ты удивительная девочка, которая заботилась о своей маме!

– Он сказал, что я могу ему звонить, – призналась я.

– А ты хочешь?

– Наверное, да, – я растерянно пожала плечами. – Но я не хочу навёрстывать упущенное, это как-то неправильно. А тебе будет больно, если мы с ним станем общаться?

– Ни в коем случае! – заверила мама. – Ты взрослый человек, и я рада, что вы поговорили.

Я не стала больше терзать маму вопросами. У меня было достаточно времени, чтобы изучить Ольгу Александровну вдоль и поперёк. Если у родителей нашлась причина расстаться, значит, по-другому было нельзя. Да и ни к чему это – спустя столько лет выяснять, что произошло тогда. Тонуть в рефлексии не моя любимая привычка.

Мы убрали со стола, помыли посуду, остатки ужина спрятали в холодильник. Я старалась держать небольшую дистанцию, не душевную, а физическую, чтобы ненароком не коснуться мамы и не напугать её своими глюками. Хотя, наверное, она расценила моё поведение как отстранённое.

Уже перед сном включила старый компьютер, чтобы проверить электронную почту. Ни одного личного сообщения. Только групповые рассылки по учёбе да немного спама. Кроме мамы и дяди Пети, никто не заметил моего отсутствия: ни одногруппники, ни школьные друзья.

Позвонить отцу так и не осмелилась. Один день ничего не решит, но, чтобы переварить всё это, нужно время. Легла на кровать, уставилась в потолок. В моей спальне он не такой идеально-белый, как в палате интенсивной терапии. Секунду подумала, вытащила из кармана толстовки телефон и написала сообщение Лёше:

«На свободе вкусно кормят!»

Через мгновение пришёл ответ:

«Не сыпь мне соль на рану. Уже снятся столовские чебуреки!»

Я рассмеялась, ведь и правда в нашем буфете продавали идеальные чебуреки:, в них клали так мало начинки, что они были по карману любому студенту, а золотистое тесто всегда оставалось хрустящим.

«Ты бы ещё вишнёвый кисель вспомнил!» – ответила я.

Через тридцать секунд пришло очередное сообщение:

«Такого добра и здесь хватает! Расскажи лучше, как ты пьёшь кофе?»

«Мне нельзя кофе» – напечатала я.

«Разве это можно назвать свободой?» – ответил Лёша.

Мы переписывались о какой-то совершенно неважной чепухе, пока я не уснула.

Утро началось рано: мне предстояло сложнейшее испытание на смелость и выносливость – поход в районную поликлинику, чтобы я, как положено, отсидела ещё две недели больничного. Мама суетилась, кое-как удалось уговорить её не ходить вместе со мной, а возвращаться к нормальной жизни и брать под бдительный контроль своих учеников. Упрямая женщина ворчала и причитала, но в итоге сдалась. Наверное, очень трудно, когда твоя дочь не позволяет заботиться о себе. Хотя у мамы наверняка и без того найдётся достаточно поводов волноваться обо мне. Мне лишь хочется, чтобы она была здорова и счастлива и не вздрагивала каждый раз, когда я чихаю. В моём возрасте девушки, как правило, сосредоточены на собственных интересах, и процесс сепарации уже давно позади. А мы с мамой как-то неправильно созависимы, ведь нас только двое в этом мире.

Пока я закрывала дверь квартиры на замок, по лестнице поднимался дядя Петя:

– О, Зелепупка, куда это ты?

– Доброе утро, дядь Петь! В поликлинику, нужно терапевту показаться.

– Погоди, я тебя отвезу, – сказал Кирсанов и похлопал по карманам куртки, проверяя, на месте ли ключи от машины.

– Да тут идти пятнадцать минут! – отмахнулась я.

– Возражения не принимаются! – сосед наигранно строго на меня посмотрел.

– Ты ведь с ночи, как за рулём будешь?

Не хотелось намекать ему, что после смены они с мужиками иногда пропускали рюмку-другую.

– Тогда вместе прогуляемся, или стесняешься? – спросил сосед с улыбкой.

– Да когда я тебя стеснялась! – искренне и всей душой возмутилась я. – Ты за кого меня считаешь?

– Идём, вредина! – весело рассмеялся дядя Петя и развернулся, чтобы спускаться обратно.

Я потопала вслед за соседом. После взрыва окружающий мир изменился или изменился мой взгляд на него. Неужели раньше я не замечала и половины деталей? На всякий случай достала салфетку и протёрла линзы новых очков, мама в этот раз выбирала одна, и мне досталась пара в тонкой, почти незаметной оправе, очень лёгких, могу только представить, сколько они стоили. И тут я застыла прямо на лестнице. Рюкзак.

Я на автопилоте взяла с комода в прихожей рюкзак. Мой рюкзак, который сгорел в пожаре. Конечно, это была его точная копия, только выполненная из новой дорогой ткани, с качественной металлической фурнитурой, а не посеребрённым пластиком, как раньше. Я поспешила расстегнуть молнию и залезла внутрь. Первой попалась копия кошелька, абсолютно новая из мягкой коричневой кожи. Как и прежде, в небольшом кармане на молнии лежал паспорт, студенческий и социалка, на дне рюкзака – хороший зеркальный фотоаппарат, все письменные принадлежности. Открыла кошелёк, в нём нашлась только одна пластиковая карта незнакомого мне банка, но с моей выгравированной на ней фамилией.

– Санёк, – заметил мою растерянность Кирсанов, – ты где там?