Всё, что произошло с Терезой дальше, с трудом поддается реконструкции. Материалы судебного дела показывают, что она так и не объявилась в Дерпте, оставшись без паспорта, то есть в дальнейшем жила без документов. Возвращаться в маленький эстонский город, в котором негде спрятаться от кредиторов и суда, было бессмысленно. Ее долги, по установленному всеми сторонами соглашению, должен был теперь выплачивать другой участник этой истории — некий Александр Кидов. Процесс этот растянулся вплоть до 1874 года, которым датируется последний протокол.
Что случилось с Терезой в Петербурге, мы, видимо, уже никогда не узнаем: скорее всего, она просто затерялась в столице — благо темных «углов» и трущоб там хватало.
Каким бы печальным ни был конец Грюнвальд, в жизни Добролюбова она сыграла очень важную роль. Их любовные отношения дали ему возможность иначе взглянуть на многие социальные проблемы. Вопросы эмансипации и любви уже с 1857–1858 годов воспринимались им как фундаментальные, с которыми многое было связано; социальный прогресс должен был следовать за трансформацией семейных отношений. Об этом были его лучшие статьи «Темное царство» и «Луч света в темном царстве». Концептуальное мышление, однако, не приносило человеческого счастья: отношения с Терезой рассыпались по инициативе самого Добролюбова. Грюнвальд же продолжала играть роль бескорыстной и безмерно благодарной любящей женщины, главным желанием которой было счастье ее «миленького Колички». Уже из Дерпта она писала: ей прекрасно известно, что еще во время их романа Добролюбов иногда предпочитал проститутку по имени Клеменс. Так, в письме от 26 февраля 1860 года она сообщала бывшему возлюбленному:
«Одно только я могу сказать, что я довольно спокойна и бывают минуты, когда я бываю счастлива, вспоминая прошедшее. Одно только больно: если бы не Катерин и Кл[еменс], я бы, кажется, ни за что не уехала. Я ведь только уступила свое место и думала, что ты ее очень полюбил и притом она ведь сказала, что ни за что не уступит тебя. И даже хотела мне самой сказать это, и слава Богу, что не пришлось слышать»{358}.
Сквозящая в этом послании ревность в других письмах оттеняется любовью (ее искусной имитацией?):
«Одно бы мне хотелось, чтобы ты лучше другую нашел, порядочную, а не такую, которая тебя обманывала, так же, как и я, впрочем, гораздо хуже. Ангел мой, Количка, прости меня, что я тебе поминаю, и не сердись на меня. Пиши мне всё, всё, будто ты бы писал своей матери. И познакомишься с другой, не думай, что это будет меня огорчать»{359} (11 февраля 1860 года).
Нельзя однозначно сказать, были ли чувства Терезы Грюнвальд истинными или она, изображая заботу о любимом, пыталась разжалобить его в надежде получить очередной денежный перевод. Тереза — это не воплощение ни «святой» Сони Мармеладовой из «Преступления и наказания» (хотя жертвенная риторика ее писем подчас заставляет задуматься о сходстве), ни перевоспитавшейся Насти Крюковой из «Что делать?». Она и прозаичнее, и «правдивее» обеих литературных героинь. Тереза представляет собой поведенческий тип, которому не нашлось отражения в русской литературе середины XIX века. Тем интереснее вчитываться в ее переписку с Добролюбовым и пытаться понять логику их отношений. Их поздний отклик можно найти в последнем стихотворении, связанном с Грюнвальд, — «Не в блеске и тепле природы обновленной…» (1860–1861). Спустя год после разрыва Добролюбов облекает уже цитированные размышления о «неподлинности» его любви к Терезе, замещении ее чувством жалости в поэтическое прощание и прощение:
Кто знает, для чего ты отдалася мне?
Но знал я, отчего другим ты отдавалась…
Что нужды?.. Я любил. В сердечной глубине
Ни одного тебе упрека не сыскалось.
Упреки, конечно же, исчезли лишь в поэтической картине завершившегося романа. В реальности, как мы видели, переписка 1860–1861 годов была наполнена ими. Тем не менее поэтически сюжет был «закруглен», образовав подобие несобранного цикла, весьма примечательного в истории той части русской литературы (от Гоголя до Куприна и Бабеля), которая постепенно осваивала тему проституции.
«Любви безумно сердце просит…»
Вялотекущие отношения с Терезой, их редкие встречи, бремя взаимных обид и упреков побуждали Добролюбова искать утешения на стороне. В письмах Ивану Бордюгову он делился сокровенными чувствами, суть которых можно выразить очень просто: потребность в любви. Уже в конце 1858 года, когда Добролюбов окончательно понял, что у них с Терезой ничего не получится, он начал «ездить» к другим девушкам, судя по всему, таким же, как она и упомянутая Клеменс. В письме Бордюгову от 17 декабря 1858 года названа некая Бетти, которая не смогла принять клиента, потому что «ей нельзя…». Добролюбов несколько раз штурмовал эту жрицу любви, пытаясь остаться у нее, но та всегда отказывала, и незадачливый ухажер даже поссорился с некоей госпожой Бауер — надо думать, хозяйкой квартиры, где Бетти принимала клиентов{360}.
Чернышевские и Панаевы, любившие и опекавшие Добролюбова, пытались устроить его сердечные дела: Иван Иванович Панаев на новогодних маскарадах знакомил его с разными дамами, а Ольга Сократовна Чернышевская в шутку говаривала Добролюбову, что женит его на своей сестре Анне Сократовне Васильевой. Эти разговоры начались под Новый, 1859 год после того, как Добролюбов стал засматриваться на саму Ольгу Сократовну, оказывать ей знаки внимания, ездить с ней в театр, прогуливаться по Невскому, проводить много времени в беседах с ней — одним словом, «чуть было не влюбился в жену Чернышевского, но рассудил, что это уж будет слишком». Однако она сама приближала к себе приятеля мужа, оказывала ему особое расположение — «не раз поверяла тайны своего сердца», правда, «при этом призналась, что, собственно, не считает [его] за мужчину». Крайне раздосадованный этим Добролюбов вопрошал: «И что же я такое после этого? Неужели баба?»{361}Конечно, женоподобия в Добролюбове было мало. Причина заключалась в другом — в его презрении к привычным формам ухаживания и традиционному распределению гендерных ролей. Добролюбов, по воспоминаниям современников, был человек замкнутый, застенчивый, даже робкий, но если оказывался в кругу идейно близких людей (таких как Чернышевские), то мог быть весьма красноречивым и даже страстным. На его страстности настаивал как раз Чернышевский, которого супруга, судя по многим воспоминаниям, также не воспринимала как сурового мужа, которого нужно бояться и уважать.
В конце концов Добролюбов понял, что «Николай Гаврилович ему дороже», и прекратил флирт с его супругой. Этому способствовала и внезапная нежность к нему Анны, сестры Ольги Сократовны, показавшаяся «как будто началом возникающей любви»{362}. Началось всё в январе 1859 года — именно тогда Добролюбов поделился переживаниями с Иваном Бордюговым:
«И черт меня знает, зачем я начал шевелить в себе эту потребность женской ласки… Понапрасну только мучу самого себя… Постараюсь всё скомкать, всё порвать в себе и лет через пять женюсь на толстой купчихе с гнилыми зубами, хорошим приданым и с десятком предварительных любовников-гвардейцев… Черт их побери, все эти тонкие чувства!..»{363}
Добролюбов, очевидно, сомневался, стоит ли затевать новые отношения после недавнего романа с Терезой. Кроме того, он наверняка обратил внимание на характер новой дамы сердца. По сведениям внучки и биографа Чернышевского Нины Михайловны Чернышевской, Анна Сократовна оказалась в Петербурге восемнадцатилетней барышней и сразу же окунулась в вереницу развлечений вслед за старшей сестрой, любившей светскую жизнь. Днем — катание на лошадях, вечером — театр, пение, концерты — в то время как на половине Чернышевского скрипит перо, составляются таблицы по политической экономии, идет обсуждение корректур{364}.
