Добролюбов именует целое поколение «новыми людьми», на первый взгляд имея в виду себя и своих сверстников — выпускников Главного педагогического института и университетов, студентов, которые были наиболее радикальной группой русского общества в XIX столетии. Однако сохранившиеся документы существенно корректируют такую простую проекцию. В переписке Добролюбова сохранилось двусмысленное свидетельство, очевидно, охваченного хандрой критика, жаловавшегося однокурснику Михаилу Шемановскому:
«Ведь ты знаешь, что вся наша надежда на будущие поколения. Было время, и очень недавно, когда мы надеялись на себя, на своих сверстников; но теперь и эта надежда оказывается неосновательною. Мы вышли столько же вялыми, дряблыми, ничтожными, как и наши предшественники. Мы истомимся, пропадем от лени и трусости. Бывшие до нас люди, вступившие в разлад с обществом, обыкновенно спивались с кругу, а иногда попадали на Кавказ, в Сибирь, в иезуиты вступали и застреливались. Мы, кажется, и этого не в состоянии сделать. Полное нравственное расслабление…»{301}
Эти горькие упреки своему поколению заставляют совершенно иначе трактовать оптимистические прогнозы Добролюбова, очевидно, не уверенного, что именно оно состоит из «новых людей», как вскоре это будет представлено Чернышевским в романе «Что делать?». Нарисованный критиком портрет поколения напоминает всё тех же «лишних людей», «обломовых». Недаром Добролюбов констатировал, что обломовщина продолжает жить, она не похоронена. Есть основания думать, что критик адресовал упреки и самому себе.
Тем не менее социально-политические идеалы «новых людей» очерчены Добролюбовым достаточно конкретно. Это всё та же, уже хорошо нам знакомая «антропологическая» перспектива — призыв сделать достоинство и благосостояние любого человека мерилом социального прогресса:
«На первом плане всегда стоит у них человек и его прямое, существенное благо; эта точка зрения отражается во всех их поступках и суждениях. Сознание своего кровного, живого родства с человечеством, полное разумение солидарности всех человеческих отношений между собою — вот те внутренние возбудители, которые занимают у них место принципа. Их последняя цель — не совершенная, рабская верность отвлеченным высшим идеям, а принесение возможно большей пользы человечеству»{302}.
Не случайно Добролюбову приходили восторженные письма от совершенно незнакомых, но сочувствующих читателей, например от молодого сотрудника «Современника» С. Федорова из Москвы:
«Вашими «Мелочами литературы» Вы расшевелили взрослых младенцев, спавших доселе сном праведников, оставить их на произвол судьбы было бы грешно и непростительно. Они повернутся на другой бок и опять-таки заснут. Они даже не совсем ясно сознают, зачем их разбудили. Им просто досадно, что им спать мешают, а спалось сладко, хорошо спалось… И со сна они еще плохо понимают: где был сон и где действительность… Прежде всего их надо вытрезвить, а это ведь будет нелегко сделать, ибо очень заспались. От души желаю Вам достойно докончить начатое. Разбудить — Вы разбудили»{303}.
Зато люди постарше восприняли красочный портрет молодого поколения не просто как личное оскорбление, а как «очень опасный» ложный социальный шаг. «Very dangerous[15]!!!» — так, с тремя восклицательными знаками, называлась статья Александра Герцена в лондонском «Колоколе», в которой писатель и издатель оспорил уничтожающую характеристику своего поколения и задал головомойку «Современнику». Герцен в тот момент еще не знал, кто был автором статьи, подписанной «-бов», и узнал, судя по всему, только летом 1859-го, во время разговоров с Чернышевским, приехавшим в Лондон мириться с издателем «Колокола» и договариваться о взаимной поддержке.
Герцен оспаривал все ключевые тезисы Добролюбова — и о бессмысленности исторической роли «лишних людей» 1840-х годов, и о «беззубости» обличительной литературы, и о недостаточности «малых» дел для прогресса. Заканчивалась статья резким выпадом против «Современника»:
«Мало ли на что вам есть точить желчь — от ценсурной троицы до покровительства кабаков, от плантаторских комитетов до полицейских побоев. Истощая свой смех на обличительную литературу, милые паяцы наши забывают, что по этой скользкой дороге можно досвистаться не только до Булгарина и Греча, но (чего боже сохрани) и до Станислава на шею!»{304}
Чрезвычайно важно здесь появление слова «желчь». Эту выразительную метафору Герцен развил спустя полтора года в статье «Лишние люди и желчевики», где дискредитация образа мысли и жизни «новых людей» становится более концептуальной. Уже после смерти Добролюбова Чернышевский признавался, что некая статья Герцена с руганью в адрес Николая Александровича его крайне разозлила. Можно без сомнений утверждать, что имелась в виду статья о «желчевиках» (таким неприятным, но с середины 1850-х годов расхожим словом именовались представители нового поколения нигилистов{305}). Нелестно отзываясь о личных качествах «желчевиков», Герцен метил в том числе в Чернышевского и Добролюбова.
Статья Герцена действительно насыщена едва различимыми намеками на ряд текстов Добролюбова и Чернышевского. Укажем лишь на один укол в адрес Добролюбова, еще не замеченный комментаторами. Описывая отталкивающие физические и психические свойства «желчевиков», Герцен полемизирует с обрисовкой положительных черт молодого поколения в добролюбовских «Литературных мелочах прошлого года»[16], спровоцировавших всю полемику. Это хорошо видно при сравнении текстов:
«Литературные мелочи прошлого года»
«Совсем не так отнеслось к вопросам жизни молодое поколение… От пожилых (то есть от «лишних». — А. В.) людей обыкновенно рассыпаются ему упреки в холодности, черствости, бесстрастии. Говорят, что нынешние люди измельчали, стали неспособны к высоким стремлениям, к благородным увлечениям страсти. Всё это, может быть, чрезвычайно справедливо в отношении ко многим, даже к большинству нынешних молодых людей… Но за ними, и отчасти среди них, виднеется уже другой общественный тип, тип людей реальных, с крепкими нервами и здоровым воображением. <…>
Они в самом деле стали мельче, если хотите, и потеряли ту стремительную страстность, которою отличалось прошлое поколение; но зато они гораздо тверже и жизненнее. <…> В общей своей массе молодые люди нынешнего поколения отличаются спокойствием и тихою твердостью. Это происходит в них прежде всего, разумеется, оттого, что нервы еще не успели расстроиться»{306}.
«Лишние люди и желчевики»
«Это (то есть «желчевики». — А. В.) не лишние, не праздные люди, это люди озлобленные, больные душой и телом, люди, запахнувшие от вынесенных оскорблений, глядящие исподлобья и которые не могут отделаться от желчи и отравы… Они представляют явный шаг вперед, но всё же болезненный шаг…
Смена им идет; мы уже видим, как из дальних университетов, из здоровой Украйны, с здорового северо-востока являются совсем иные люди, с непочатыми силами и крепкими мышцами…
Они носили на лице глубокий след души помятой и раненой. У каждого был какой-нибудь тик… — свернувшееся самолюбие. <…> Все они были ипохондрики и физические больные, не пили вина и боялись открытых окон…
Вот откуда их беспокойный тон… намеренная сухость… беспокойная нетерпимость директора департамента»{307}.
