Когда Лена вышла на залитую солнечным светом улицу из парадной квартирного дома, она никак не могла отделаться от ощущения, словно вышла из мрачного подземелья тюрьмы. И это ощущение не покидало ее очень долго, несмотря на приподнятое настроение прохожих и ясное небо над головой.
— Как давно они живут вот так, взаперти? — осмелилась спросить Лена Кристль только, когда они сидели на лавочке на одной из платформ Дрезденского вокзала в долгом ожидании поезда, который уже отставал от расписания на полчаса. Вокруг стоял такой шум, что можно было говорить без опаски быть подслушанным со стороны.
— Почти три года, — ответила немка после минутной паузы, когда Лена уже и не ждала ответа. — По документам эта квартира принадлежит Вилли. Он передал нам ключи, когда уходил на фронт. Ради этой квартиры он написал донос на ее бывшего владельца, старого доктора. Тот работал в больнице неподалеку и когда-то лечил мое больное сердце. В 1940 году ему не посчастливилось попасться на глаза Вилли, когда он возвращался из госпиталя неподалеку. Я не знаю, как Вилли сумел договориться и с кем, были ли это его знакомые или помогла Ильзе со своими связями. Но в тот день он написал донос не только на доктора-еврея, который жил под чужим паспортом. Он выдал семью Мардерблатов, выторговав себе взамен эту квартиру. Он обманул нас с Людо, сказав, что нашел убежище гораздо безопаснее и намного теплее, чем то, в котором мы укрывали Шоломона с женой и детьми. Эдна и Матиус каким-то чудом опоздали к назначенному месту, где вместо убежища их ждал грузовик с солдатами гестапо. «Я сделал это ради вас с папой», так нам сказал тогда Вилли. Чтобы у нас осталась навсегда собственность Мардерблатов. Чтобы мы жили почти в центре Дрездена в квартире с канализацией и горячей водой. И чтобы мы наконец-то простили его. Людо тогда только плюнул ему под ноги и ушел. Вот таким было его родительское благословение перед тем, как Вилли отправился на Восток. Как только Вилли уехал, мы перевезли Эдну и Матиуса в эту квартиру, а соседям всем рассказали, что держим квартиру для сына. Что он по-прежнему служит на Восточном фронте и переедет сюда с женой, как только зарегистрирует брак в первый же свой отпуск. Так и повелось с тех пор.
— Чтобы вы простили его? Он сделал все это для вас, чтобы вы его простили? — тихо переспросила Лена, в глубине души уже догадываясь о том, что скажет Кристль в ответ на это. Поэтому не удивилась и не дрогнула внутри, когда немка стала рассказывать. Открыто и без утайки. Как на исповеди, которой она ждала столько лет. Ведь ни с кем, даже с Людо, закрывшемся от всех в своем горе и разочаровании, она не могла поговорить об этом. А ей это было нужно. Потому что ее будто ржавчиной разъедало изнутри.
У них с Людо появились на свет совершенно разные сыновья, как оказалось со временем. Или это так повлияла на них оккупация Данцига и последующий переезд, который им довелось пережить? Они оба сильно переживали отъезд из своего родного города, но только Вилли рвался отомстить за пережитое, по его мнению, «унижение его семьи и его страны». Братья были абсолютными противоположностями друг другу. Пауль хорошо учился в школе, много читал, тянулся к знаниям, потому неудивительно, что в университете Берлина стал первым на медицинском факультете. Пережитое во время оккупации Данцига навсегда оставило в нем неприятие любой несправедливости или ущемления прав. Потому в отличие от большинства будущих выпускников их курса Пауль не принял политику нацистов и открыто негодовал, когда из университета уволили профессоров «неарийского происхождения». Чем определенно повредил своей будущей карьере хирурга, как оказалось впоследствии. Да и самой жизни тоже.
А вот Вилльям был ленив до крайности и едва-едва получил аттестат — и то благодаря своим успехам в Гитлерюгенде, где он всегда занимал призовые места в соревнованиях по атлетике, рукопашному бою и стрельбе. Новые порядки Германии позволили ему дерзить учителям-евреям, а позднее и вовсе издеваться над ними и угрожать им, открыто требуя хороших оценок. Вилльям не стремился поступить в университет, в отличие от Пауля. «Я сам себе выстрою судьбу, без ваших книг», дерзил он родителям с подросткового возраста и грезил карьерой в вермахте. Неудивительно, что Вилли пошел добровольцем на фронт, едва ему исполнилось двадцать лет в 1939 году, и очень жалел, что пока его распределяли в вермахте, война с Польшей закончилась, не успев начаться. К тому времени, старший Пауль уже был пару лет как арестован как член Коммунистической партии Германии и находился в лагере. Даже тот факт, что Вилли сообщил гестапо о том, что его брат — последователь Тельмана[127], а значит, террорист и преступник рейха, не смыл «пятно позора» с его биографии. Вилльям мечтал служить в войсках СС, а ему из-за этого досталось место в сухопутных войсках вермахта.
— Враги рейха стали врагами Вилльяма. Он ненавидел люто евреев, коммунистов и славян и поклялся их уничтожить. В знак возмездия за то, что мы претерпели в Данциге. Так он сказал нам с Людо, когда пришли за Паулем по его доносу. Именно Вилли показал при обыске, где брат прячет антигосударственные книги и свой билет коммуниста. Из-за Вилли Пауль оказался в лагере. Сначала Бухенвальд, а полгода назад Аушвиц. На нем стоит клеймо неисправимого, потому его не выпустили, когда некоторых коммунистов сочли «перевоспитавшимися» и вернули в общество[128]. И боюсь, что они никогда уже отпустят Пауля…
Лена испугалась вдруг, заметив, как побелели губы Кристль. Это было единственным, что выдавало ее эмоции сейчас, во время этой неожиданной исповеди. Ей стало жаль эту женщину, жизнь которой разрушил фюрер с его проклятым нацизмом. В отличие от большинства немок ее разум не был замутнен ненавистью, потому что ей пришлось не по своей воле побывать на обеих сторонах, на которые разделила четкой линией политика Германии.
И даже с Ильзе, которая оказалась, как и предупреждала Кристль, убежденной девушкой рейха и последовательницей политики фюрера, на удивление Лены, они сошлись очень быстро за рабочими обедами и легкой болтовней в течение дня. Немка умела располагать к себе и казалась совершенно дружелюбной и бесхитростной, но Лена отлично помнила наставления Кристль. Потому их отношения были всегда поверхностными и не затрагивали чего-то более глубокого в душевном плане, как это бывает порой у близких людей. Ильзе относила это на счет пережитой потери Лены родных и жениха, потому вскоре оставила попытки перевести их приятельство на другой уровень. В конце концов, красивая подруга Ильзе была совсем не нужна…
Кроме того, у девушек были немного разные взгляды и на образ жизни. Лена всегда торопилась после работы во Фрайталь, а вот Ильзе любила вечером посидеть в баре или сходить на вечеринки или в кино с многочисленными кавалерами, которых вокруг нее крутилось постоянно огромное количество. Это были и журналисты их редакции, и сотрудники администрации гау, и отпускники вермахта, приехавшие в отпуск с фронтов. Круг ее знакомств был обширный, и первое время она постоянно пыталась вовлечь в него Лену.
— Ничего не случится страшного, если ты сходишь с нами посидеть вечером, — уговаривала Ильзе в начале их приятельства. — Тебе нужно развеяться и забыть обо всем! Когда, если не сейчас?
Но Лена уверенно отвечала на это, что у нее много дел после работы. Ей нужно было помочь Людо в аптеке с бумагами и ревизией, которую тот проводил дважды в неделю. А Кристль не управлялась одна с домашними делами из-за своего нездоровья. Но самое главное, то, что озвучивать Лене было больно — со дня гибели ее названного жениха, как она представила Рихарда когда-то, не прошло и полугода. Ильзе в ответ только пожимала плечами:
— Не уверена, что вы часто виделись с тех пор, как началась война в тридцать девятом, — резко говорила она. — Сколько времени вы провели за эти годы, если посчитать дни? Месяц? Два? Я лично считаю, что я потеряла Вилли, как только началась польская кампания, а не в сорок втором в России. Поэтому, наверное, извещение о том, что он пропал без вести, приняла легче, чем должно быть. Я стала забывать его еще раньше. Ставлю сотню марок, ты и лицо своего помнишь только потому, что у тебя есть карточка.
