— Спасибо тебе за все, что ты сделал для меня, — она говорила от души, и оба знали это. До самого последнего дня она будет благодарна поляку за свое спасение. Ведь Войтек совершил поистине невозможное, как и обещал когда-то ей. — Береги себя. И надеюсь, ты еще выпьешь за конец войны, как и мечтал когда-то.
— Надеюсь, и ты выпьешь за победу союзников над нацистами. И скоро, — проговорил Войтек, принимая ее руку в свою большую мозолистую ладонь. Он помолчал немного и добавил: — Прости, что оставляю тебя здесь одну.
Но Войтек не просто пожал ее руку, как она предполагала. Лена решила не протестовать, когда он неожиданно поднес ее ладонь к губам, обжигая прикосновением горячих сухих губ. Потом что-то проговорил по-польски и поднялся из подвала в жилые комнаты, громко стуча каблуками ботинок по лестнице.
Больше им не довелось поговорить наедине. Поляки принесли с собой настоящий подарок — кусок говяжьей вырезки, и немцы в знак благодарности пригласили гостей к столу. Лена вызвалась помогать своей «тете», постепенно привыкая к своей новой роли: сначала нарезала хлеб, потом сервировала стол в столовой и принесла из кухни пузатую фарфоровую супницу, которую поставила прямо в центр стола.
Она вспомнила, как еще недавно с интересом разглядывала комнаты — с тяжелой явно старинной мебелью в гостиной, с коваными кроватями в спальнях и фаянсовыми умывальниками в ванных комнатах, с ярко-желтым абажуром потолочной лампы над овальным ореховым столом в столовой. Гизбрехты были положением намного проще, чем хозяева Розенбурга, но все равно их благосостояние удивляло Лену — собственный дом, полный мебели, фарфора и стекла. Пусть на кружеве салфеток, украшающих комод и изголовье кресел у камина, и виднелись следы ремонта, а обивка мягкого гарнитура была потерта, было заметно, что Гизбрехты все же жили лучше, чем, к примеру, соседи Лены по квартире в Минске. И снова невольно приходило в голову — зачем немцы вообще пошли войной на Советы? Чего не хватало им?
Лену вообще многое удивляло в этом доме помимо этих деталей. К примеру, Гизбрехты говорили на польском языке, пусть и не так свободно, как Штефан или Войтек. А она сама с трудом понимала разговор за столом, и теперь ей требовался переводчик — Кристль на немецком или Войтек на русском поясняли ей, о чем идет речь. А с панно фотокарточек над камином на диверсантов «Армии Крайовой» и беглую восточную работницу смотрел молодой темноволосый солдат немецкой армии. Он стоял, улыбаясь широко и открыто, с букетом полевых ромашек в руках. Любой другой бы счел фотографию очаровательной из-за этой улыбки и красивой внешности немецкого солдата, но не Лена, которая знала какие зверства могут творить люди в подобной форме.
— Это наш младший сын, Вилли, — пояснила Кристль тихо, заметив, что Лена из-за стола разглядывает семейные карточки и особенно эту. Но потупила взгляд, так и не смогла посмотреть девушке в глаза, и причина этого стала ясна, когда Людо добавил скупо и сухо, что он пропал без вести почти год назад на Восточном фронте.
По правилам вежливости после этих слов требовались слова сожаления. Но Лена никогда не смогла бы их произнести. Она не сожалела ни на толику о судьбе этого солдата, сгинувшего в окопах на ее родной земле. Единственный сын Гизбрехтов, к которому она испытывала сочувствие, был старший, находившийся в лагере столько времени, ведь был ее товарищем, коммунистом.
Ужин прошел довольно скоро. К явному облегчению немцев, Штефан и Войтек спешили уйти из Фрайталя еще до сумерек, поэтому они отказались от кофе и сухого печенья, которое еще днем испекла Кристль. Лена вдруг неожиданно для всех, в том числе и самой себя, выразила желание проводить поляков хотя бы до конца пустой в этот вечерний час Егерштрассе, и Гизбрехты, поколебавшись, согласились. Войтек же никак не выразил своих чувств, когда услышал об этом, и даже обращался только к немцам и Штефану на пороге дома.
— Я думаю, что теперь мы только привлечем лишнее внимание, если дом по-прежнему будет «чистым местом», — произнес он глухо после ожидаемых вежливых слов прощания. — Здесь уже и так будет постоянный «левый» жилец. Не будем испытывать судьбу. Спасибо, что дали убежище нашему товарище Лене, герр и фрау Гизбрехт. Это ваша последняя услуга для нас.
Штефан взглянул на него удивленно, но ничего не сказал. А вот немцы встревожились этой новости не на шутку, когда Штефан перевел им слова своего спутника.
— Что это значит? — побледнела Кристль, а Людо только сильнее стиснул зубами мундштук трубки. — Вы больше не доставите нам писем от Пауля? Вы больше не будете помогать ему там, в Польше?
— Не беспокойтесь, — заверил их Войтек, глядя куда-то в сторону, в темноту леса, шумевшую за домом за их спинами. — Мы не оставим вашего сына без помощи в лагере.
Потом он кивнул на прощание немцам, надел шляпу и зашагал прочь от дома, даже не глядя, идут ли за ним Штефан и Лена. Словно его не волновало это вовсе. Так и шли они некоторое время, удаляясь от дома Гизбрехтов. Сначала Войтек в длинном плаще, шляпе и с портфелем в руках, затем Штефан в кепке и короткой куртке под руку с Леной, подражая прогуливающейся парочке. В конце Егерштрассе, у самой границы леса, улица уходила в дорогу, по которой можно было выйти на шоссе к Тарандту и дальше к Хемницу, Цвиккау и в Тюрингию. Или можно было уйти с этой дороги в лес, а оттуда к станции, чтобы сесть на поезд до Дрездена и пересесть на другой, идущий в Герлиц, город, когда-то принадлежавший Польше как часть Силезии. Об этих путях ухода из Фрайталя Лене рассказал Людо в ночь перед ее мнимым приездом, чтобы она понимала, куда ей можно бежать в случае опасности.
Штефан не стал задерживаться. Пожал на прощание руку Лены и отошел от нее в сторону. А вот Войтек наоборот остановился и обернулся к девушке. Встал на расстоянии, молча и без единого лишнего движения. Молчала и Лена, впервые за это время вдруг ощутившая чувство потери. Да, поляк многое скрывал от нее и порой использовал «вслепую». Но он был все же своим, товарищем по несчастью, которому тоже довелось пережить плен и рабство нацистов. А еще он спас ей жизнь, позволив начать все заново.
Так и стояли некоторое время — без слов глядя друг на друга с расстояния в несколько шагов. И все сильнее разгоралось в Лене пламя сомнения в верности принятого решения. Как можно было оставаться с немцами, которых она знает всего лишь несколько недель? Быть может, лучше согласиться на предложение Войтека?.. И тут же вздрогнула от этих мыслей, прогнала их прочь, ужасаясь этой слабости. Нет, только не на таких условиях. Как товарищ, как подруга, как сестра. Но только не как жена.
Потому что всем своим существом она принадлежала лишь одному. По своей воле и без принуждения. Навсегда…
— Пора, — тихо заметил Штефан, прерывая это странное прощание, и Войтек кивнул, соглашаясь с ним. Потом взглянул на Лену в последний раз, вскинул к полям шляпы руку, сложив вместе два пальца — указательный и средний, словно отдавая ей честь. Лена не успела ничего сделать или сказать, так он быстро развернулся и зашагал прочь. Даже кивнуть на прощание не успела в ответ этому странному жесту или поднять руку в знак прощания.
Лена не могла не вспомнить с тревогой о Войтеке через год, под осень 1944 года, когда по Германии прокатятся слухи о восстании Варшавы против нацистов. Сами же немцы официально объявят о произошедшем спустя несколько недель, когда станет ясно, что полякам суждено потерпеть поражение в этом противостоянии. Ей так и не довелось узнать, пережил ли Войтек период восстания или сгинул во время боев на разоренных улицах или позднее, когда нацисты жестоко мстили за подобное безрассудство, проявляя невероятную жестокость. А может, он погиб еще раньше, так и не сумев добраться до Польши. Вестей получить об успехе или неудаче было неоткуда — больше в дом Гизбрехтов никто из поляков не стучался, прося об убежище или помощи. То ли Войтек сдержал слово, то ли действительно группа попалась в руки гестапо. И коротких весточек из лагеря в Польше больше не приходило, что вызывало в немцах часто приступы отчаяния и бессилия из-за неизвестности, которая поселилась отныне в их доме. Да, из лагеря приходили редкие открытки со скупыми посланиями «Жив. Не болею часто. Надеюсь на скорейшее исправление», но этого было так мало. Да и Кристль не верила, что это почерк ее сына — слишком уж кривым и неровным тот стал за эти годы.
