Можно было, правда, попробовать другое средство забыть и забыться. У него не было женщины уже почти полгода, с начала мая, когда он приезжал в отпуск. Тело предательски требовало своего. Особенно когда ему снилась Ленхен. Неудивительно, что тело так отреагировало, когда в тот вечер на ногу Рихарда, словно невзначай, то и дело ложилась мимолетно ладонь его соседки по столу. Она была, конечно, чуть плотнее, чем худенькая Лена, но талия была такой же тонкой, ключицы под бретельками платья — такими же хрупкими, а знакомый аромат дурманил голову.
Эта девушка была точно не против. Рихард даже на хмельную голову читал в ее глазах призыв, когда она смотрела на него, смеясь над шутками летчиков, или во время танца с кем-нибудь из стола. Сейчас, во время войны, когда мужчины погибали на фронтах, а женщины во время налетов союзников, в Германии вовсю царили быстрые помолвки или вовсе «одноночные» свидания. Пасторы и католические священники клеймили это время емким и резким «царством блуда», а офицеры называли «духом Парижа», настолько вдруг Берлин стал чем-то похож на свободные нравы столицы Франции.
Все спешили жить. Пока еще было время. И он тоже когда-то спешил, помимо воли включенный в эту гонку. Обмануть время, обогнать его. Успеть ухватить все, что должно быть отведено на срок человеческой жизни, которая сейчас в любой момент могла оборваться. Полюбить, жениться, успеть подержать на руках своего ребенка. Жаль только судьбу не обмануть, когда пытаешься обогнать свое время…
И не обмануть себя. Потому что несмотря на физический отклик тела, что-то внутри противится отдаться этому безрассудству. Не то лицо, не тот голос, даже запах кожи не тот, как ощущал Рихард, когда соседка склонялась еще ближе к нему, якобы чтобы взять яблоко с вазы на другом конце стола, и оказывалась так близко, что он мог повернуть голову и коснуться губами ее шеи над воротом шелкового платья.
Она была не Ленхен. И даже во хмелю он понимал, что это вовсе то, что так требует его сердце и тело. И никакая другая женщина не может ее заменить…
Рихард с трудом помнил, как приехал домой в ту ночь. К его счастью, на пути не попалось ни одного эсэсовца, которые сейчас стояли чуть ли не каждом шагу для проверки документов и имели право отобрать автомобиль при любом нарушении. И не помнил вообще, как лег в постель. Видимо, ему помогала одна из русских служанок, потому что его мундир и аккуратно сложенные брюки висели на спинке стула, а сапоги стояли рядышком друг с другом как на параде у входа в спальню.
Но проснулся он, к своему удивлению, не один. Прямо в его ухо тяжело дышал Артиг, который развалился на подушке рядом и только и ждал, пока хозяин откроет глаза. Вейх тоже был рядом, в постели, но развалиться рядом с хозяином ему, видимо, не позволило воспитание, и поэтому он спал в ногах. Рихард не помнил, как привел в свою комнату вахтельхундов из половины прислуги. Баронесса уступила только на одном условии — собаки не поднимутся в доме на второй этаж, в жилые комнаты. И вот пожалуйста… Оба вахтельхунда тут же вскочили, как только заметили, что Рихард проснулся, и стали напрыгивать на него игриво, возбужденно повизгивая и громко лая.
— Молодцы ребята! Давайте еще громче, и тогда и мне, и вам точно достанется от мамы, что вы в спальне! — проворчал Рихард, отпихивая от себя собачьи морды, так и норовившие ткнуться ему в лицо, и морщась от этого гама, от которого раскалывалась сейчас голова. За всем этим шумом он еле услышал, как в дверь спальни постучали. Оказалось, что еще рано утром на виллу принесли записку из рейхсминистерства с просьбой явиться в канцелярию Главного штаба авиации. Он понимал, что это означает — мама дернула за свои ниточки, и теперь для него готовилось место в Берлине вместо отправки в резерв. Самой баронессы на вилле не было — она уехала рано утром из дома, но тоже написала записку для Рихарда, в которой просила его поужинать вместе сегодня вечером.
Ничего удивительного в рейхсминистерстве Рихарда действительно не ждало, как он выяснил позднее, явившись в назначенное время. По истечении получасового ожидания в приемной его пригласил адъютант в кабинет начальника Главштаба, генерала Кортена, который после короткой беседы, полной пустых любезностях, осведомился о его ближайших планах и удивился, услышав, что Рихард собирается на перекомиссию.
— Я полагал, что для вас все решено уже, — проговорил генерал Кортен, снова проверив свои записи и убедившись, что не ошибся. — Результаты комиссии более чем определены. Именно поэтому вы и здесь, господин майор. Рейх ценит своих офицеров, их храбрость и, разумеется, такой опыт, как у вас. Вам рано уходить в отставку, господин майор, Германии нужны люди не только в воздухе, но и на земле.
— Поправьте меня, если я ошибаюсь, господин генерал, но сейчас в воздухе они более необходимы, чем на земле. Мы начинаем проигрывать воздух над Германией.
Это были смелые речи, которые гестапо могла счесть провокационными и носящими пораженческий характер. Вчера за столом вполголоса обсуждали случаи, когда за свое острословие даже офицеры люфтваффе расплачивались понижением в звании, а то и попаданием в исправительный лагерь. За любой намек на неуспех в войне гестапо старательно выкорчевывало как сорняк из рядов вермахта и не только.
— О чем вы говорите, господин майор? О поражении рейха? — напрягся генерал, услышав эти слова, и скосил взгляд на телефон на столе. Когда он вновь посмотрел на Рихарда, в глазах ясно читалось предупреждение и запрет говорить на опасные темы.
— Нет, господин генерал, — пояснил Рихард в ответ. — Всего лишь хочу сказать, что сейчас не время отправлять в резерв тех, кто еще может принести пользу рейху на передовой, а не в штабе. У меня на месте обе руки и ноги. Я летаю уже почти десять лет, и я понимаю, когда летчик не способен сесть за штурвал. Я могу летать.
— А вот наши доктора так не считают, — возразил ему тут же генерал. В его голосе появились нотки раздражения, и Рихард понимал его причину. Перевод в Берлин в Оперативный штаб Генштаба люфтваффе на должность, которую ему предлагали, любой бы счел подарком небес. Но только не тот, кто привык летать, а не ходить по земле.
— Пусть мне разрешат подняться в небо, и я докажу, что они ошибаются, — с нажимом сказал Рихард в ответ на это. — Все их заключения строятся на предположениях.
— Как и ваша уверенность, что вы способны вернуться на фронт! — чуть повысив голос, проговорил Кортен. — Я понимаю прекрасно ваши чувства, господин майор. Я сам сменил фронтовой штаб на эту должность чуть больше месяца назад. Но мы солдаты. И мы давали клятву фюреру и рейху. Нам не пристало выбирать место, где рейх считает нас особо нужными. Что будет, если доктора правы, и с вами что-то случится во время боевого вылета? Рейх потеряет и опытного летчика, и самолет. Кто возьмет ответственность за такие потери? Вы подумали об этом? Насколько я помню по Восточному фронту, вы славились тем, что учили новичков продумывать тактику боя, чтобы не только побеждать, но и беречь и себя, и машину во время вылета. Что изменилось сейчас?
Слова хлестали наотмашь, и Рихард почувствовал, как в нем просыпается стыд при признании правоты этих слов. Он поставил свои личные интересы выше интересов страны, забыл о клятве, некогда данной. Ведь в первую очередь его сейчас влекла собственная тяга к небу, и только во вторую очередь мысль о том, что британцы перевели войну на территорию его страны.
Видимо, Кортен заметил выражение его лица и чуть смягчил свой выговор:
— Вот поэтому и осторожны доктора при решении комиссии. Они, наверное, и могли бы выпустить по приказу, но генерал генералу не приказывает, господин майор. Генералу медицинской службы может приказать только рейхсмаршал, как по мне. Только он.
Эти слова вдруг вспомнились, когда Рихард, уже попрощавшись с генералом, выходил из его приемной. Было заметно, как офицеры штаба и солдаты засуетились, занервничали, словно волна прошла по министерству. «Приехал… рейхсмаршал… не в духе… приехал», прокатилось шепотом по коридорам. Потом защелкали каблуками, резко выпрямились спины, взметнулись руки в приветствии по мере продвижения по коридору Геринга. Рихард последний раз видел рейхсмаршала два года назад и удивился тому, как изменился он за это время. Казалось, он стал еще крупнее, а лицо пополнело. И склонность к странной форме никуда не делась. Было довольно непривычно глазу видеть среди серо-голубых мундиров совсем не похожий на них китель цвета пепла в сочетании с голубыми брюками с белыми лампасами.
