— Надеюсь, я вложил в тебя не только это, Ритц! — улыбнулся священник. А потом протянул руку для пожатия Лене. Его глаза светились такой добротой, что Лена не могла не ответить на это рукопожатие. — Фройлян любит музыку?
— Вся моя жизнь была когда-то связана именно с ней, — честно ответила она.
— Не надо говорить в прошедшем времени, фройлян, — покачал головой священник. — Верю с трудом, что она исчезла из вашей жизни навсегда. Говорить о чем-то в прошедшем времени — означает гневить Господа. Потому что никто не знает Его планов.
— Наверное, я разочарую вас, но я не верю в Бога, — не могла не сказать Лена откровенно. — Да и как можно поверить в него сейчас?
Священник на это ничего не ответил. Только посмотрел пристально, глаза в глаза, словно пытаясь понять мысли Лены. А потом улыбнулся вежливо и спросил:
— Какая органная музыка нравится фройлян?
— К своему стыду, признаюсь, что еще ни разу не доводилось слушать орган, — ответила смущенно Лена. Словно почувствовав ее растерянность, Рихард протянул руку и переплел свои пальцы с ее тонкими пальцами.
— В таком случае с вашего позволения я выберу сам, — склонил голову отец Леонард и отошел от них.
— Мое сердце, если позволишь, мне нужно кое-что сказать отцу Леонарду, — Рихард поднес руку Лены к губам, поцеловал быстро и поспешил вслед за священником. Лена некоторое время наблюдала за ними обоими. Они говорили о ней. Это было можно понять по тому взгляду, который бросил на нее священник, выслушав Рихарда. Думать о том, что именно сейчас обсуждали немцы, не хотелось. Оставалось надеяться, что Рихард расскажет ей сам, когда завершит разговор. Потому что Лене показался очень странным этот долгий оценивающий взгляд, которым наградил ее отец Леонард, когда удалился из вида по окончании этой короткой беседы.
А вот Рихард выглядел совершенно спокойным и безмятежным. Взял ее за руку, подойдя, и усадил на скамью, выбрав ближайшую. И ладонь ее так и не выпустил из своих пальцев, держал крепко.
— Когда я впервые услышал, как играет отец Леонард, то мне показалось, что весь мир вокруг стал совсем другим. Наверное, это восприятие шестилетнего ребенка, — рассказал Рихард. — Но каждый раз, когда приезжаю сюда, в Орт-ауф-Заале, я прошу его сыграть для меня. Это даже лучше, чем побывать в Берлинской Опере на концерте. Не веришь? Отец Леонард подавал большие надежды, когда учился в Королевской консерватории в Лейпциге.
— Почему он не выбрал музыкальную карьеру? — спросила Лена с интересом. Судьба священника чем-то ей вдруг показалась похожей на ее собственную.
— Война, Ленхен, — ответил Рихард. — Когда началась Мировая война, он пошел на фронт солдатом. Ему было всего двадцать лет.
Значит, сейчас священнику должно быть нет и пятидесяти лет, быстро просчитала в уме Лена. И не могла не посмотреть потрясенно на Рихарда, который наблюдал за ней, словно ожидая ее реакции. Иоганн был старше отца Леонарда, но, если поставить их рядом, могло сложиться впечатление, что последний годится в отцы.
— Он участвовал в «верденской мясорубке»[63], где контуженный попал в плен к французам, — рассказал Лене Рихард. — Трижды его ставили под расстрел, но отменяли тот в последний момент. Отец Леонард ненавидит все, связанное с насилием, не только по призванию и согласно сану. Поэтому новое время в Германии он так и не принял до сих пор. Лишь удаленность Орт-ауф-Заале спасает его от внимания властей. И мы здесь потому, что он единственный, кто может…
Лена невольно вздрогнула, когда открытое пространство храма, отражаясь от стен и высоких сводов крыш, раздались первые звуки органа. Сначала они показались Лене слишком громкими и резкими, но потом спустя какие-то мгновения слух привык к необычному звучанию инструмента, и она поняла, что ей нравится торжественность и плавность мелодии. У нее даже мурашки побежали по телу от странного ощущения, которого вызывала в ней эта музыка. Она взглянула на Рихарда и обнаружила, что он наблюдает за ней с нежной улыбкой, как родители смотрят на ребенка, когда он открывает для себя что-то новое. И улыбнулась ему в ответ, кивнув, что ей нравится.
А Лене действительно нравилось. Она закрыла глаза, чтобы прочувствовать эти величественные звуки и поняла, что эта музыка как никакая другая не подходит под эти стены храма-исполина, поражающего своими размерами. В сравнении с этой громадиной те церкви, что она видела в Москве или Минске, казались хрупкими и грациозными. Храмы здесь выглядели великанами, внушающими трепет своей мощью. И эта музыка как ничто другое подходила к ним.
Они были такими же разными, как она сама и Рихард.
— Бах, — прошептал Рихард, когда воцарилась тишина спустя несколько минут. — «Мы веруем в Бога»…
Только он произнес это, как зазвучала другая мелодия. Игривая, нежная, с мягкими плавными нотками, она удивила Лену. Ей казалось, что органу присущи только строгие величавые звуки, заставляющие душу трепетать под сводами храма. Но эта мелодия была совсем иной. Лене так и виделись пальцы, легко порхающие по клавишам, как крылья бабочки. И ей вдруг представилось, что она вполне могла танцевать под эту мелодию, настолько воздушной она была в сравнении с первой. И снова в голову Лены отчего-то пришли образы ее и Рихарда — сильный и высокий мужчина и хрупкая нежная женщина. Словно этой мелодией отец Леонард показывал их ей в красках.
— А что это за мелодия? — спросила Лена, пользуясь очередной короткой паузой. И поразилась, узнав, что это тоже был Бах и тоже очередной церковный хорал «Десять заповедей». Ей казалось, что церковная музыка должна быть такой, как первая мелодия, а не вызывать в душе радость и легкость, как эта. Но Лена не успела толком обдумать эту мысль, как зазвучала третья мелодия, и она закрыла глаза, как ребенок, предвкушая наслаждение. Пожала мельком ладонь Рихарда и улыбнулась, когда получила ответное пожатие. Эта улыбка вскоре исчезла с ее губ, потому что и в этот раз мелодия переменила характер. Теперь она стала невыразимо печальной плавностью и переливами звуков, и на этот раз образы перед глазами Лены стали совсем другими.
Мама. Совсем такая, какой запомнилась из того последнего дня, когда она уходила на рынок предупредить Якова.
Маленькая Люша с бледным лицом, на котором навсегда застыло удивленно-спокойное выражение. Спящий мертвым сном посреди развороченного взрывами поля ребенок.
Лея, исхудавшая, с большими темными запавшими глазами, совсем непохожая на прежнюю себя. И ее маленький ребенок, которого ей так и не довелось увидеть. Когда он появился на свет раньше положенного срока, то совсем не был похож на пухлощекого младенца, которого держала на руках статуя Богоматери в этом немецком храме. Когда у Леи начались схватки, мама все еще была в шоке. Как казалось тогда Лене — временно. Она лежала в телеге возле тела Люши, словно пытаясь отогреть ее своим теплом или разбудить словами, и не реагировала ни на что другое. Даже на крики и стоны рожающей рядом раньше срока соседки. Лене тогда пришлось одной помогать Лее в тот ужасный момент. Принимать ее не готового к миру ребенка, а потом хоронить его на обочине дороги. Она не вспоминала об этом долгие месяцы, и почему-то именно сейчас музыка воскресила те страшные минуты, полные невыносимого горя и ужаса от того, что случилось.
Война уничтожила это маленькое чудо, так и не успевшее сделать свой первый вдох. Как уничтожила все остальное в жизни Лены. Раздавила, смяла, разбила на осколки…
Словно в калейдоскопе замелькали картинки жизни в оккупации. Затем она снова вернулась в темноту и духоту товарного вагона, который увозил ее сюда, в Германию. А после насилие девочки-подростка в сарае немецкого хутора, виселицы на помосте перед ратушей, пальцы шупо внутри ее тела, вкус крови на своих губах…
Сдавило легкие так, что Лена испугалась на какое-то мгновение, что упадет в обморок сейчас. Открыла глаза, чтобы не видеть больше свое прошлое, и вздрогнула, когда музыка вдруг достигла самого пика, заставляя орган звучать громче прежнего. Встревоженный Рихард склонился к ней, и она отшатнулась испуганно, заметив прежде немецкую форму. Быстро подняла руку и удержала его на расстоянии, положив с силой ладонь на его грудь. Прямо там, где блеснули в свете свечей значки. В том числе и серебряный за ранение, который так встревожил Иоганна, врученный Рихарду за третье по счету ранение.
