— Дети здесь в цене, путник, кто же их выпустит без присмотра, — рыжебородый с проседью толстяк подмигнул. — Но это свободный город, где каждый может получить наслаждение — если у вас достаёт серебра, конечно. Ты любишь девочек или мальчиков? И какого возраста? А цвет их голов тебе важен? Есть и худые, и пухлые. И вообще какие желаешь. Может, хочешь слепца или безногую калеку?..

Под тяжёлым взглядом Бхулака скабрезная ухмылка торговца померкла, он опустил голову и быстро зашагал прочь.

Странник огляделся и увидел, что он уже у самого портала храма, за которым виднелся внутренний двор с алтарём в глубине. Перед порталом имелся свободный участок земли для прохода паломников, охраняемый воинами городской стражи с копьями и изогнутыми метательными дубинками. Они откровенно скучали, поглядывая на народ и лениво обмениваясь шуточками.

Бхулак уже собирался спросить одного из них, где дом Лота, но тут мир при храме был нарушен. Расталкивая стражей, на свободный пятачок выскочило существо трудноопределимой половой принадлежности. Бхулак сначала принял его за одного из бродячих жителей пустыни, потому что его одежду составлял лишь длинный, закреплённый на одном плече, кусок ткани. Но, в отличие от накидок пустынников, эта, хоть и тоже не блистала свежестью, но не имела никаких затейливых орнаментов. Вообще-то, одежда эта была женской, и владелец её безбород, однако волосы на его непокрытой голове были коротко и не слишком аккуратно подстрижены.

Впрочем, когда оно заговорило — вернее, громко запричитало неприятным визгливым голосом, стало понятно, что это-таки женщина.

— Содомлянки, смотрите на меня и слушайте мои слова! — голосила странная дама.

Речь её изобиловала междометиями и ругательствами, положения часто повторялись, ораторша непрестанно перескакивала с одного на другое, но, в общем, куда она клонит, было ясно.

— Неужто вам не тяжко и не стыдно нести на своих хребтах ваших мужей, сыновей, отцов и братьев?! Разве не нашей плотью питаются они, нашей кровью утоляют жажду, не наши ли кости они сокрушают громоздкими своими телами? Разве мы для них не псы на цепи, да и хуже любой собаки? Проклятие патриархам, что используют нашу плоть для своего наслаждения и рождения потомства для них, а наши силы — для работы на своё благополучие! И разве при этом они не принуждают нас украшать себя, дабы вид наш был приятен для взора их, а аромат — для их обоняния? Зачем нам все цветные ткани для одежд наших, и сандалии тонкой лагашской кожи, и драгоценные украшения из страны Хатти для рук наших и шей, и египетские пудры и притирания для тел наших? Они потребны только мужам — патриархам. Сёстры, бросьте всю эту суету, пусть видом мы будем мерзки для глаз их, пусть страдают они от естественных запахов нашей плоти! Так, сёстры, мы станем свободны от страшного рабства, в которое ввергли нас патриархи!

Бхулак заметил, что часть мужчин, слушавших даму, пребывала в явно оторопи, другая только посмеивалась, стражники же слушали совершенно равнодушно. По всей видимости, женщина не впервые устраивает здесь такие представления, а безумных пророков при храмах везде хватало — их не трогали, потому что человек не может точно знать, простой это городской дурачок, или устами его вещают боги.

Что касается женщин, то многие сначала слушали с явной заинтересованностью, а кое-кто и согласно кивал, но, когда ораторка заговорила об отказе от украшений и нарядов, со стороны женской части собрания раздалось протестующее фырканье.

Но ярая проповедница не унималась:

— Когда вы красиво одеваетесь, расчёсываете и завиваете волосы, умащаете тело своё и главу свою, красите лица свои, знайте, что вы помогаете врагу всего женского рода! Когда вы ложитесь с мужем своим и отдаётесь ему — вставши перед ним на четвереньки или задрав ноги к потолку — знайте, что вы ублажаете самого страшного из врагов ваших!.. Когда рождаете ему дочь, вы выпускаете в мир новую рабу мужей, а когда сына — нового угнетателя-кровопийцу. Лучше бы вы, разродившись, сразу разбивали головы сыновей ваших о камень или хотя бы отсекали их детородные органы ради свободы и облегчения всех сестёр ваших!

Слушали её всё более враждебно, раздавались ругательства, кто-то даже запустил в выступающую комом грязи, впрочем, промахнувшись. Но Бхулак заметил, что в толпе доставало и женщин, особенно молодых девиц, слышавших безумицу с явным одобрением и даже восторгом.

— Да и зачем вам сыновья? — продолжала между тем та, не обращая внимания на реакцию публики. — Когда они вырастут, патриархи всё равно заберут их от вас на войну. Мы все помним войну царей и знаем, сколько мужей пало на ней. Все бы они жили, если бы только патриархи не пошли на поводу своей глупой гордыне, а, подчинившись силе, открыли врата перед пришельцами. И жил бы город наш по-прежнему спокойно и приятно — как и прежде, под Аккадом, или под Эламом или под царём севера, какая разница. Но нет, они предпочли убивать своих и чужих, да ещё объединились с дикарями из пустыни! И теперь патриарх этих жестоких варваров поселился в нашем городе!

При этих словах Бхулак насторожился.

— Вчера вы все увидели, каков он, — продолжала женщина. — Когда мужи Содома пришли к его дому, чтобы потребовать от его гостей предоставить их тела им для наслаждения, как того требует наш обычай, вы помните, что он сказал?..

Она сделала драматическую паузу.

— Многие из вас там были и сами слышали: чтобы защитить гостей Лот предложил отдать для забавы своих дочерей! Вот оно, лицо патриарха, который готов пожертвовать родными ради незнакомцев — только потому, что они мужи. Ибо не жаль дочерей ему!

Среди людей усилился гомон — похоже, говорившая напомнила горожанам нечто животрепещущее. А Бхулак при имени Лота превратился в слух. Но тут женщину прервал старшина стражников.

— Хватит, Емима, — сурово сказал он, положив руку на её плечо. — Не порочь Лота, ты же знаешь — он друг нашего царя. Не следовало пьяным бездельникам требовать дань плоти с его гостей, и хорошо, что вчера всё разрешилось благополучно.

Женщина бросила на стражника ненавидящий взгляд, но, видимо, знала, что с тем шутки плохи и замолкла. Поняв, что представление окончено, слушатели начали расходиться. Исчезла, нырнув в толпу, и Емима.

Бхулак оглядывался по сторонам, высматривая, кого бы ещё спросить о Лоте.

Несчастный современный человек!

Таскается один-одинешенек

По шумным улицам грязного города...

Раздавшийся за спиной Бхулака голос, читавший стихи на языке страны Киэнги, называемой ещё Шумером, был негромок, но звучен.

...Голова у него раскалывается от едкой боли.

Нет у него больше настоящих друзей,

Он уже не слышит голос Бога своего,

Поющего ему в тишине.*

Невысокий коренастый муж смотрел на повернувшегося к нему Бхулака доброжелательно. Голова и лицо чтеца были обриты, но, похоже, уже давненько, ибо поросли густой чёрной щетиной. Из-под дорожной накидки виднелась закрепленная кожаным поясом шерстяная многоярусная юбка-каунакес с длинной бахромой. Ткань одежд его была довольно дорогой, однако запорошённой пылью.

По виду он был типичным шумером. Пришельцы из Киэнги в этих местах не редки, собственно, оттуда некогда пришёл и человек, которого искал Бхулак. Так что он лишь спросил на том же языке:

— Зачем ты произносишь эти стихи?

— Потому что они подходят к этому городу, — отвечал шумер, мигая круглыми карими глазами. — Стихи написал мой земляк из славного города Ура — очень давно...

— Я знаю, — кивнул Бхулак. — Кто ты, странник?

— Зовут меня Даму, — вежливо ответил тот. — Я врачеватель. Если у тебя, достойный господин, к примеру, болит спина после дальней дороги, могу дёшево продать тебе целебную мазь из панциря черепахи. Или какое-нибудь иное снадобье — от простуды, мозолей или даже гноеистечения из детородного органа...

— Мне не нужно, — отвечал Бхулак. — Далеко же зашёл ты от своей родины.