Хозяйка радовалась и гордилась. А муж, вернувшись со стадом с пастбища, только отводил глаза, не смея задавать вопросов.

Однажды, возвратившись от своей земной зазнобы на Олимп, Гефест почувствовал, что скучает. Он потолкался среди пирующих богов, послушал их болтовню, выпил амброзии – не полегчало. Пошел в кузницу. Занялся выдумыванием хитрого сундука, который обещал Гермесу для хранения сандалий, – не увлекло. Тогда, послонявшись из угла в угол, кузнец махнул на все рукой и вернулся к своей любезной Алкесте. Он стукнул в дверь, которая теперь отлично закрывалась и даже имела крючок изнутри.

Алкеста отворила.

– Не, – сказала она. – Сейчас муж придет. Не могу! Он, конечно, муж завалящий. Что в поле, что в кровати толку немного. Пустозвон и забияка. А все же я ему жена. Коли он пришел домой – его право.

Гефест почесал затылок.

– Кто у вас теперь царем? – спросил он.

– Известно кто! Менелай! И Елена царицей!

– А, слышал, слышал, – пробурчал Гефест. – Сегодня на Олимпе болтали. И вроде у них Парис гостит теперь?

– А мне почем знать? – сварливо сказала Алкеста. – Мне бы со своим гостем разобраться.

– Ну не ворчи! У меня тут есть кое-какие знакомства. По работе… Эроту стрелы кую, Гермесу сундук обещал. Деловые связи… Я с ними поговорю. Думаю, на днях Менелай соберет дружину и отбудет на войну. Елена ваша – та еще штучка. Вроде моей жены. Так что муж твой уедет с царем лет на десять. Ты же не против?

– Совсем не против! Ты всяко лучше его! А через десять лет видно будет. Может, он вернется с добычей – пара рабов в хозяйстве большая подмога.

– Значит, договорились, – решил Гефест. – Как они отплывут, я к тебе перееду. Моя жена этой войной так увлечется, что и не заметит…

А вы говорите: «Бессонница, Гомер, тугие паруса…»

Дом Аспазии стоял на холме вне города, но совсем близко от северных городских ворот Диррахия. Муж забрал ее в Иллирию, и она привыкла к его сородичам, так что уже лет двадцать считала эти края своей родиной. Супруг (да будет благословенна его память) давно умер, сыновья уехали по торговым делам в Коринф да там и остались. Жила старуха одна, на что особенно не сетовала. Дом был просторный и удобный. Слуги преданные, и хозяйство приносило приличный доход. Поэтому Аспазия имела вдоволь папируса, не жалела серебра на лучшие чернила и каламы[13] покупала только египетские.

Горе ее состояло в том, что с годами ухудшалось зрение, она писала все крупнее, и глаза часто слезились от напряжения. С тоской она думала, что закончить труд жизни сможет, только если удастся найти грамотного юношу, способного быстро и красиво писать под диктовку.

В детстве Аспазия с отцом и матерью ходила из деревни в деревню, от рынка к рынку и участвовала в представлениях, которых всегда ждали. Мать играла на кифаре, отец рассказывал под музыку древние предания. А когда он уставал и садился передохнуть и закусить, девочка пела слушателям простые деревенские песенки. Бродячими сказителями был и дед, и прадед, и все предки, кто значился в семейной родословной. Однажды на таком представлении богатый молодой вдовец заметил девочку и тут же решил жениться на ней. Отцу он дал богатый выкуп, а молодую жену сделал хозяйкой своего дома, показал, как управляют хозяйством, научил грамоте и философии, а когда их близнецам исполнилось десять, защищая, как должно мужчине, свой полис, погиб в сражении с дарданами. Аспазия горевала ужасно. Но прошло несколько лет, и она поняла, что призвана к великому служению. Она, знавшая наизусть множество сказаний о войне греков с троянцами и жизни богов и героев, должна записать все предания на папирус. Ее давно сердило, что разные сказители рассказывают по-разному, путают последовательность событий, меняют слова и добавляют от себя глупые шутки, чтобы рассмешить публику и получить несколько лишних монет. Теперь каждое слово будет ею записано и сохранено навеки. Хотя и сама она, исписав многие десятки папирусов, иногда замечала противоречия между частями повествования и вынуждена была изменять эпизоды, вклеивая поверх написанного новые кусочки текстов. Работа продвигалась медленно. Теперь она писала только несколько часов в день, когда солнце освещало рукопись особенно ярко. В самых ранних сумерках она уже не видела ясно манускрипт и боялась каждый день, что не увидит его и в полдень.

Ранним весенним вечером она сидела, задумавшись о том, что грамотного раба с хорошим почерком, сообразительного и трудолюбивого купить можно только за огромные деньги и только в Милете или Афинах. Мысли были горестные, и Аспазия порадовалась посетителю, который отвлек ее от печали и дурных предчувствий.

Управляющий впустил привлекательного мужчину. Вошедший был красив, молод и слова приветствия произнес убедительным, звучным голосом.

– Как зовут тебя? – спросила Аспазия.

– Мое имя, вероятно, известно госпоже. Меня зовут Гермес. Я посланник значительного лица, от которого имею поручение.

В левой руке его хозяйка различила кадуцей – небольшой жезл с двумя змеями. Золотые головки змей слегка поворачивались, разглядывая Аспазию изумрудными глазками.

Сомнений не было. Аспазия встала, низко поклонилась, придвинула к своему клисмосу кресло и усадила в него нежданного гостя.

– Меня послал мой брат – великий бог войны Арес. Сам он к переговорам неспособен – слишком резок, совсем не слушает собеседника и, между нами говоря, глуповат… Он просит убрать из повествования упоминания о его кровавых поступках. Говорит, что ничего этого не было. Что он даже не заглядывал на то поле сражения и не хочет, чтобы клевета его недругов осталась в памяти будущих поколений.

– Желание великого бога было бы для меня законом, если бы я выдумывала то, что пишу, – ответила Аспазия. – Но я не добавляю ни слова к тому, что рассказывают уже столетия. Я только записываю то, что помню наизусть.

– Но ведь немного поправляешь? – засмеялся Гермес. – Приходится ведь согласовывать слова и находить новые выражения, чтобы заменить те, что употребляли люди, чуждые грамматике?

– Только по форме.

Они беседовали долго. Гермес был богом торговли, но и Аспазия все детство провела на рынках, да и потом вела большое хозяйство, которое учит продавать подороже, а покупать подешевле. В конце концов плата, предложенная за сделку, удовлетворила обоих. В мешке Гермеса кроме кадуцея оказалась и маленькая бутылочка из слоновой кости. Он купил ее у Асклепия по дороге в Иллирию. Аспазия вылила жидкость из флакона на ладонь и плеснула себе в лицо.

Потом они поужинали вместе и прошлись по тексту, согласовывая, что было клеветой, а что только служило к чести бога войны. На столе горели две свечи, но света было вполне достаточно, чтобы разглядеть самые маленькие буквы.

Торг закончился справедливым обменом: Аспазии досталось острое зрение до конца жизни, а Аресу – добрая слава на тысячи лет вперед.

К вечеру с гор подул ветерок – в перистиле[14], куда выносили больную, когда спадала жара, дышать стало легче. К тому же и новая микстура, которую приготовил приезжий врач, помогала от болей в груди. Так что Зоя повеселела и даже согласилась съесть несколько фиг, сорванных прямо с того дерева, в тени которого она лежала. Характер у нее был легкий, ухаживать за такой пациенткой несложно. Хотя доктор и сказал домочадцам, что жить ей осталось недолго, а все же дочь решила, что, пока мать чувствует себя бодрее, к ней можно допустить посетительницу. Много дней она не видела нового лица – только родственники и домашние рабы.

Навестить больную пришла молодая женщина под покрывалом. Ее провели в перистиль, и она села на раскладной табурет, стоявший возле кровати.

– Как зовут тебя, милая? – спросила хозяйка.