Все пьют, а я, обменявшись молчаливым взглядом с Татьяной, только подношу мою рюмку к губам и тут же ставлю её обратно на стол. Я бы, конечно, с удовольствием выпил за Илюшу и его новую жизнь в новой стране, но мир в семье мне всё-таки дороже. Причем намного.
УЗОР ИНФЕРНАЛЬНОГО ПОЛЯ
— Детки-конфетки, ягодки-цветочки, — говорит Максим. — Всё ведь ради них делаем. Правда, Илюш?
— Котлетки эти детки, а не конфетки, — говорит Илья. — А уж если цветочки, то из разряда тех, о которых Бодлер писал.
— Если б не Пашка, я б никуда не ломанулся, — говорит Максим. — Мне и в Москве не кисло было.
— А здесь что, кисло? — говорю я.
— И здесь нормально, — примирительно соглашается Максим. — Работать надо хорошо — тогда везде нормально будет.
Вечер у Максима в полном разгаре, и с каждым новым тостом я чувствую себя всё лучше и лучше, потому что сам, под пристальным надзором Татьяны, больше не пью. За другими же гостями приглядывать, похоже, некому, и поэтому состояние остальных присутствующих постепенно приближается к моему. Периодически я, правда, теряю нить общего разговора, который вертится в основном вокруг выгодных процентов по закладным на недвижимость и растущих цен на бензин. Про Илюшу все, кажется, забыли или, может быть, только делают вид.
В очередной раз я включаюсь в тему, когда Максим начинает кричать:
— Принесите мне калькулятор! Кто-нибудь может в моем собственном доме принести мне калькулятор или нет?
Калькулятор ему приносят, и он, удовлетворенный, начинает нажимать на нем какие-то кнопки.
— Вот смотрите, — говорит он. — Смотрите внимательно, потому что это совершенно научное исследование. Если бы год назад вы вложили тысячу долларов в акции компании «Нортел», то сегодня стоимость этих акций составляла бы ровно сорок девять долларов. Если бы вы на ту же самую сумму приобрели год назад акции «Энрона», то сегодня у вас осталось бы шестнадцать долларов пятьдесят центов. Та же самая тысяча, вложенная в «Уорлдком», сегодня превратилась бы у вас в пятерку. С другой стороны, если бы год назад вы на те же деньги накупили бы пива «Бадвайзер» — заметьте, не акций этой компании, а самого пива, — выпили бы его, а банки сдали бы по десять центов за штуку, то вы получили бы обратно двести четырнадцать долларов. Вот вам самое выгодное на сегодняшиий день капиталовложение: пиво и утильсырьё.
Все смеются, а мы с Аликом грустно переглядываемся. Нас теперь такие шутки больше не веселят.
С трудом выбравшись из-за стола, я отправляюсь искать туалет, что в таком особняке, как у Максима, занятие не из простых. Судя по всему, сам он никаких денег в акции не вкладывал, а усиленно занимался своей врачебной практикой. Дом его, надо сказать, обставлен с большим вкусом, на стенах повсюду висят картины модных русских художников, среди которых особенно много Целкова, специализирующегося на изображении людей в виде уродливых туш из расплывшейся тестообразной массы.
Я по очереди толкаю каждую встречающуюся на моем пути дверь, но туалета мне найти так и не удаётся. По огромной лестнице я не без труда поднимаюсь на второй этаж и возобновляю поиски, значительно затрудненные тем, что здесь совсем темно. Свет виден только из одной комнаты — в самом конце коридора, и я медленно направляюсь туда. Дверь в эту комнату открыта, и я вижу, что там сидят белобрысый сын Максима Паша, Илюшин Димка и тот самый Игорь, с которым они познакомились в самолете, — долговязый парень лет 23-24 с длинными, до плеч, тёмными волосами. Судя по плакатам Мэрилин Мэнсона и Оззи Осборна на стенах и катастрофическому беспорядку, это Пашина комната. Здесь нет и следа той роскоши, в которой живут его родители. Кровать, стол, компьютер, пара стульев, огромная стереосистема, которая, правда, сейчас молчит. Меня ребята не замечают, и я, прекрасно зная, что подслушивать вообще-то нехорошо, не могу удержаться от того, чтобы не остановиться возле двери.
— Мои вообще никуда ехать не хотели, — говорит в этот момент Дима. — Я их еле-еле уговорил. У меня в Москве уже одни обломы были. Да и армия мне светила. Хотя сегодня легко отмазаться можно, но бабки нужны. А у них бабок нет. Как на этом «Эхе столицы» начали большие деньги делить, так батяню моего и попёрли. Причем так попёрли, что его после этого ни в одно приличное место брать не хотели.
— Без бабок и здесь тоска, — говорит Паша. — Вам, конечно, немножко покрутиться надо сначала, осмотреться. Но времени даром не теряйте — потом локти себе обкусаете. Осмотритесь — и приходите ко мне, я вам помогу.
— С чем? — говорит Дима.
— Со всем, — говорит Паша. — Ты чего делать-то здесь собираешься?
— Учиться вроде, — говорит Дима. — Это главный мой довод был, когда я моих уезжать уговаривал.
— А ты уже решил, кем ты будешь, когда вырастешь, мальчик? — говорит Паша и смеётся. Смех его мне почему-то не нравится. — Космонавтом или пожарником?
— Милиционером, — улыбается в ответ Дима.
— А ты, молчаливый, тоже за знаниями сюда прикатил? — говорит Паша, обращаясь к Игорю. — ещё один Ломоносов?
— У него жена американка, — отвечает за Игоря Дима.
— Богатая? — говорит Паша.
— Дорогу оплатила, — говорит Игорь.
— А чего не встретила тогда?
— Да она и не знает, что я приехал. Сюрприз ей будет.
— Сюрприз — это хорошо. Сюрпризы они любят, — говорит Паша. — Считают, что это романтика. А вообще сразу тебе могу сказать: замучишься ты с ней. Они тут все чокнутые какие-то. Запрограммированные, как роботы. Все реакции предсказуемы, как в таблице умножения. Если ты одну из них в койку затянул, считай, уже всю Америку перетрахал. Чёрненькие ещё ничего попадаются, а остальные — полный отстой. Ну что, ещё хотите?
— Ты всегда так в открытую тут шмалишь? — говорит Дима. — И ничего?
— А что они мне сделать могут? — говорит Паша. — Прочитали мне, конечно, пару лекций о вреде контролируемых субстанций и безопасном сексе, а дальше? Это когда мне пятнадцать было, я боялся. А сейчас что? Накажут? Да у них и у самих поинтереснее дела есть, чем за мной шпионить. Ну так что, будете ещё или нет?
В этот момент я всё-таки решаюсь вмешаться в происходящее и, сделав шаг в сторону дверного проёма, говорю:
— А мне дашь?
— А ты кто? — говорит Паша.
— Чмо в пальто, — говорю я. — Давай, чего там у тебя? Вместе покурим.
— Дядя Лёш, он пошутил, — говорит Дима. — Нет у него ничего. Вы только родителям не говорите, ладно?
— Чего говорить-то, если нету ничего, — говорю я. — На нет, как известно, ничего и быть не может. По определению.
— Как же вы не понимаете? — говорит Игорь. — Это же так просто. Так очевидно, что и объяснять-то это неловко. Тем более дважды.
Мы так и сидим в Пашиной комнате, причем я, за отсутствием свободных стульев, разместился прямо на полу, прислонившись спиной к стене. Как разговор у нас свернул на философские темы, я уже и сам не помню, но на самом деле с теми, кому по двадцать с небольшим или чуть поменьше, так часто бывает: то о дури и тёлках, то — без всякого притом перехода — о смысле жизни. И вот в течение последнего получаса промолчавший до этого весь вечер Игорь излагает нам с Пашей и Димой свою теорию мироустройства. Теория эта, на мой взгляд, весьма сумбурна, но всё равно она интереснес, чем «взрослые» разговоры о мортгиджах и акциях на первом этаже — поэтому я и не тороплюсь туда возвращаться. Тем более что, как принято в богатых домах, при Пашиной комнате оказался собственный туалет.
— Сегодня никто уже не отрицает наличия у человека биологического поля, — говорит Игорь, — но на самом деле гораздо большее значение имеет поле психологическое. В индуизме оно называется аурой, но не подумайте, что я о мистике какой-то. Всё это — самая что ни на есть строгая наука. Психологическое поле человека — это основа и в то же время результат всей его жизнедеятельности, невидимая проекция его личности вовне. Естественно, у каждого оно очень индивидуально и принципиально отличается от всех других полей, хотя все они подчиняются одним и тем же законам, а также постоянно взаимодействуют друг с другом, образуя единое психологическое поле Земли. Ещё Вернадский пытался описать этот феномен, назвав его ноосферой, но его последователи всё извратили и опошлили, сведя его идеи к экологии и информатике. Я в Москве, кстати, около станции метро «Проспект Вернадского» жил, но это так, к слову. Мистики тут никакой нет — чистая наука.
