Отрицательно мотаю головой.

— Ув-вы…

— А вот что пишут англичане в «Таймс»! — Журналист достает из кармана свернутую газету, находит строки, обведенные карандашом, и принимается цитировать:

— «Когда пришла война, современная война с ее императивным требованием индивидуальной независимости, инициативы и интеллигентности, в русской армии обнаружился их недостаток. Русский солдат, когда он не доведен кровопролитием до брутальности, и когда он трезв, является большим, сильным, добрым ребенком; прекрасным товарищем, но ребенком. Но направляемый образованным и хорошо обученным офицерским корпусом, ведущим солдат разумно и умело, русский солдат может пойти очень далеко».

Он отрывает взгляд от текста:

— На то и был расчет. Куропаткин надеялся на свой офицерский корпус, здесь, под Ляояном тот должен был проявить свои лучшие черты.

— И ч-что н-не так? К-кая в п-понимаю, п-поле б-боя ос-сталось за н-нами?

— Какой ценой? Не будь этой войны, все эти люди могли быть живы: сеять хлеб, строить дома и дороги, продолжать приносит пользу России. Что вообще дает эта война России? Что мы забыли в Маньчжурии?

— А ч-что заб-были здесь яп-понцы?

Пытаюсь обуздать заикание и читаю Соколово-Струнину целую лекцию о Желтороссии.

России нужна мощная база на Дальнем Востоке, если мы хотим в условиях империалистической гонки за территориями колониями сохранить за собой Тихоокеанское побережье и Восточную Сибирь. Здесь в Манчжурии можно создать промышленную, продовольственную и транспортную базу, которая позволит России не стать такой же жертвой империалистических акул, как им сейчас становится Корея и Китай.

— Вы определенно читали господина Ульянова. Рассуждаете вполне в его духе. Хотя делаете довольно странные выводы

Развожу руками.

— В ч-чем же с-странные?

— Вот вы лично что получите в случае победы?

— В с-смысле?

— Ваша жизнь. Как она изменится к лучшему после победы над Японией?

Хороший вопрос. Задумывался ли я над этим? Честно? Нет. Я, как Портос — «дерусь, потому что дерусь».

— Хотя с вами, господин ротмистр, и так все понятно.

— И ч-что же в-вам п-понятно?

— Очередной чин. Глядишь, так и до генерала недолго выслужиться. Вы до этой войны интересовались здешними местами?

— Н-не так, ч-чтобы особ-бо…

— А что говорить об остальных господах офицерах и, тем более, рядовом и унтер-офицерском составах?

Соколово-Струнин выразительно молчит. Жду от него очередного подвоха. А он смотрит на меня, усмехается глазами.

— П-продолжайте, Як-ков С-семеныч.

— Извольте. В чем задача государства, по-вашему?

С козырей заходит. А в чем?

— Н-ну… об-беспечение б-безопасности п-подданных, з-защита г-границ, с-соблюдение з-законов, п-процветание… ч-чтобы с-соседи ув-важали.

— А мне думается, как и многим товарищам моим, что основная задача государства, чтобы подданным жилось хорошо. Чтобы не голодали, не болели, богатели. Чтобы труд достойно оплачивался, а права уважались. Чтобы жизнь их была для государства ценностью. Чтобы они сами решали каким будет их настоящее и будущее. Чтобы образование и медицина были доступны не только богатым сословиям, но и последнему бедняку. Разве нет?

— Вы г-говорите, п-прямо, как с-социалист! — хмыкаю я.

Давно ли мне самому доводилось слышать это слово в мой адрес.

— Я говорю, как современный разумный и просвещенный человек, для кого благо народа — не пустой звук. А у нас семь лет назад провели первую перепись населения. И знаете, сколько грамотных оказалось? Двадцать один процент. Причем, если среди мужчин грамоту знали примерно треть, то среди женщин всего тринадцать процентов.

Вздыхаю. С неграмотностью среди солдат я и сам столкнулся.

— Вы же сами у себя в эскадроне завели что-то вроде курсов по ликвидации безграмотности. Значит, понимаете, что стране нужны читающие и думающие люди, а не просто винтики в государственном механизме. От голода вследствие неурожая в 1891 году по самым скромным подсчетам умер почти миллион человек. Крестьян, хлеборобов — тех, на ком Россия стоит и стоять будет. И это в центральных губерниях страны — самой житнице ее. А ведь, неурожаи у нас — каждые тринадцать лет. Статистики посчитали. Крестьянский надел на семью сокращается — перед отменой крепостного права средний надел был четыре с половиной десятины, а теперь — три с половиной. Два последних года перед этой войной не было губернии до Урала, чтобы где-то народ не бунтовал. И не от хорошей жизни. Вот о чем должно думать государство, а не о том, как чужой земли прирезать, да своих людишек поубивать. У соседа хотим корову со двора свести, а у самих хлев разваливается и гумно сгорело.

Молчу, постукивая пальцами по столешнице. И ведь, не скажешь, что журналист неправ. На пустом месте три революции за двадцать лет не происходят.

Хруст французской булки — это хорошо, а мякина с лебедой и крапивой для крестьянского большинства? А детский труд на фабриках по десять — двенадцать часов? Да и взрослый.

Но ведь и революции не привели к народному счастью. Сколько погибло в гражданской войне, от эпидемий и разборок революционеров с теми же крестьянами и между собой!

— М-мне к-кажется, ч-что в-ваша р-революция не п-панацея. С-колько н-народу ф-ранцузы п-положили з-за в-время с-своей р-революции и н-наполеоновски в-войн? П-поболее, чем у-мерло от голода за п-последние г-годы к-королевской в-власти. Я п-призннаю, ч-что в ваших с-словах м-много резона, н-но в-ваше лек-карство уб-бьет б-больше л-людей, чем с-сама б-болезнь. П-перемены н-гужны, н-но не т-такой ц-ценой. А в-вы р-рев-волюционеры м-между с-собой д-договр-риться н-не м-можете. С-собачитесь п-по л-любому п-поводу. В-вот в-вы м-минис-стра уб-били, а к-кому от э-того л-лучше жить с-стало? К-какой к-крестьянин м-меньше г-голодал?

Теперь очередь Соколоов-Струнина задуматься.

— Так кто же победит в этой войне? Мы или японцы?

— Т-тот у кого х-хватит духу и в-воли к-к п-победе. С-силы п-примерно р-равны. М-мы н-неуд-дачно н-начали, н-но у яп-понцев м-меньше р-ресурсов. Они не в-выд-держат д-длительного п-противостояния.

Журналист допивает чай, вытирает губы салфеткой. И неожиданно достает из кармана небольшой никелированный револьвер. Кладет между нами на стол.

— Шел, на нашу встречу и думал вызвать вас на дуэль, господин ротмистр. Но я принимаю ваши извинения.

Надо же, как разворачиваются события…

— П-позвольте в-взглян-нуть?

Соколово-Струнин делает приглашающий жест.

Кручу его револьверчик в руках. Французский «Шамело-Делвинь».

— Х-хороший в-выбор.

— Прост, компактен и надежен. Не сложнее молотка.

Расстаемся мы с Яковом Семенычем не друзьями, и даже не приятелями, но вполне мирно.

Смотрю на часы — заговорились мы с журналистом, однако. Рискую опоздать в госпиталь.

Оглядываюсь по сторонам и свистом подзываю к себе одного из многочисленных рикш у вокзала. Босоногое такси шлепает голыми пятками, качу по Лаояну, словно фон-барон.

Небольшой шеренгой стоим в госпитальном коридоре все, кто выжил из эскадрона особого назначения, и примкнувший к нам Скоропадский. Только Горощеня все еще в палате, по-прежнему без сознания.

Тут же и другие пациенты, на кого просыпался дождь наград.

Куропаткин вместе с наместником Алексеевым медленно идут мимо нас. Командующий останавливается напротив меня.

— Ну-с, господин ротмистр, хотел я вас, было, под суд за невыполнение приказа, да победителей не судят. Поздравляю Святым Владимиром с мечами и золотым оружием за храбрость.

Куропаткин пожимает мне руку и протягивает орден и саблю с золоченым эфесом.

— С-служу ц-царю и Отечеству!

Куропаткин делает шаг к следующему за мной в строю Скоробуту.

В этот момент в коридор быстрым шагом входят Николов и какой-то офицер военной жандармерии — немолодой сутулый штаб-ротмистр.

Не знаю почему, но всеми фибрами души чувствую грядущие неприятности.