«Хоть поесть успел, – подумал я. – В чем был смысл его жизни? Кто пожалеет, что “Болеста” больше нет?».

Рядом с ним на животе лежал еще один боец. Мне пришлось немного вылезти из окопа, чтобы рассмотреть его лицо.

– «Раха»!

«Раха» был наркоманом и сидел по 228-й статье. У него не было передних зубов. Это все, что я знал про него. Первое время я думал, что он немой. «Раха» был настолько незаметный, что я даже немного удивился, когда увидел его здесь. Молодой наркоман-молчун и вечно ворчащий гном-«пересидок».

Третьим был «Моряк». Его было жаль больше всех.

«Естественный отбор, – подумал я, когда понял, что тело, которое я вижу, это он. – Я же тебе говорил, “Моряк”, не лазить без толку по брустверу!» – разозлился я на него.

Мне хотелось отчитать его. Объяснить ему, что он не прав, что так рискует своей жизнью. И «Моряк» бы слушал меня и молча ухмылялся, как он обычно это и делал, при жизни. В голову сразу полезли воспоминания о нем. «Моряк» был молчаливым и исполнительным. Он очень быстро перестроился и понял, что нет смысла сопротивляться новому режиму. «Моряк» понимал, что дисциплина на войне играет огромную роль. Но все это работало до тех пор, пока сорокалетний солдат находился в поле зрения командира. Как только он оказывался наедине с собой, он молниеносно превращался в пацана, который делал то, что взбредет в его голову. «Моряк» рано сел и не успел повзрослеть. Он мог подчиняться режиму, если хотел этого, но создавать его самому себе так и не научился. Он лежал лицом вниз на бруствере с вскрытой осколком бочиной и пробитой головой. Осколок прошил каску и снес ему пол лица. Я успел к нему привыкнуть и пустить в душу, поэтому терять его было больно.

Я так и не смог перевернуть его, чтобы посмотреть, что осталось от лица. Я хотел помнить его таким, каким он был при жизни.

После Джуры это были первые трупы людей, с которыми я еще вчера общался и пил чай. Чтобы не слететь с катушек, психика тут же начала адаптироваться к смертям и потерям. Люди придумали очень много способов, которые помогают нам проживать горе и ужас потерь. Интеллектуализация, рационализация и десятки других форм психологических защит вмиг включились в работу, чтобы я при виде мертвого «Матроса» не завыл белугой, а сохранил боевой дух и остался в строю. Те, у кого защиты не срабатывали, и чей стресс превышал возможности психологических защит, либо сходили с ума, как «Калф», либо начинали «пятисотится», как «Бравый солдат Швейк» Ярослава Гашека. Пытаясь осознать и принять смерть бойцов, моя психика старалась переработать эту информацию.

«Почему смерть выбрала именно их, а не нас? – пытался я наделить их смерть каким-то смыслом. – Есть ли хоть малейшая закономерность в том, что погибли именно они, а не я? Это “русская рулетка” или воля Божья?.. Ладно. Мне просто грустно, что погиб человек, который мне нравился», – постарался я закончить свои размышления.

Я забрал его очки, которые лежали в самодельном зонов-ском футляре с красивой надписью «МОРЯК». Я знал, что у него в Брянской области живет сестра, и хотел передать ей очки брата.

– «Констебль» – «Крапиве», – вышел на связь командир рано утром. – Доложи обстановку.

– Собираем «двухсотых». В строю тридцать человек. Движения противника не наблюдаю.

– Очень хорошо. Сформируй две группы, и забирайте позиции назад. Одну отправь на север, в сторону заправки, а «Айболита» на запад, – сухо поставил задачу командир.

Я разделил отделение на три группы по десять бойцов, и они выдвинулись на штурм.

– Блиндаж пустой. Сопротивления не было. Украинцев нет, но наблюдаем много использованных перевязочных материалов, – доложил через час Женя из оставленного ими вчера вечером блиндажа.

– Посылай пятерку дальше на разведку, – передал я приказ «Крапивы».

Вторая группа, под командованием «Утяка», выдвинулась по лесопосадке вдоль Артемовского шоссе, в сторону стелы с надписью «Бахмут». Стелу они прошли спокойно, не встретив сопротивление противника. «Утяк» оставил трех бойцов и повел остальных дальше. Видимо, боясь флангового удара со стороны Опытного, где работали РВшники, украинцы откатились на свои исходные позиции. Но как только группа попытались продвинуться дальше, к заправке «Параллель», их срисовала украинская «птичка», и по ним открыли огонь из сто двадцатимиллиметрового миномета.

«Стодвадцатка» – полковой миномет 1938 года рождения, который дошел до наших дней практически без изменений. Впервые в мировой истории минометы стали использовать во время русско-японской войны. Наши солдаты приспособили старые китайские пушки для стрельбы навесиком и смогли отбить атаку японцев. По мере развития технологий у минометов появилась более точная наводка, но суть его использования не изменилась. Миномет – это оружие, имеющее большую площадь поражения живой силы противника. Мина весом в шестнадцать килограмм взрывается и разлетается на сотни чугунных осколков разной величины, разрывая и калеча в радиусе тридцати метров. Стрельба из «стодвадцатки», несмотря на простоту устройства миномета, имеет много тонкостей. Вы можете превратить мину в фугас или осколочный снаряд. Можете замедлить разрыв, а можете ускорить. Навязав на хвостовик дополнительные пороха, вы можете увеличить дальность полета до семи километров. Хороший минометчик может одним залпом из «стодвадцатки» положить всю группу.

Из шести человек группы «Утяка», попавших под обстрел, четверо были ранены. Двое из них нуждались в эвакуации.

Я приказал им отходить назад к стеле, от которой до моей позиции было метров четыреста.

– Командир, группу, которая пошла работать в сторону заправки, разбило, – доложил я «Крапиве». – Вытаскиваем «трехсотых».

– Вечером дам пополнение. Работайте дальше на запад. Конец связи.

– Бери бойцов и оттаскивайте раненых, – приказал я «Абакану».

За первым раненым, которого вот-вот должны были принести, пришли мои старые знакомые «Бас» и «Макс».

– Здорово! – встретил я их радушно.

Я был искренне рад видеть их обоих. Я понимал, что они не просто бойцы, а личности, способные отвечать за себя и брать инициативу в свои руки. К моему удивлению, в отличие от нас всех «Бас» был опрятно одет и чисто выбрит. «Бас» напоминал джентльмена, общаясь с которым хотелось говорить: «Сэр!». Мы пожали друг другу руки, и я заметил, что он морщится при резких движениях.

– С тобой все нормально? Бледный ты какой-то.

– Контузило маленько вчера. Шли назад, снаряд прилетел. В грудь сильно ударило. Синяк во весь бронежилет.

Он ухмыльнулся и сощурил свои умные глаза.

– Если бы не он, мне бы, наверное, грудь проломало. Не осколками, а вот чисто ударной волной.

– Меня вчера тоже припечатало здорово, – заметил я. – Полночи херово было.

– И меня тошнило. Руки тряслись. Я аж запереживал, что пацаны подумают, что от страха.

– Еле нашел его в этом хаосе, – улыбаясь сказал «Макс».

Мы с весельем стали обсуждать ужас вчерашнего боя, вытесняя свои неприятные переживания: юмор на войне является одной из самых простых и понятных психологических защит, помогающих не сойти с ума в этом аду. Смех над собой и ситуациями, которые еще вчера казались невыносимыми, помогают выразить подавленные эмоции и поменять к случившемуся отношение. Это само по себе являлось целительным.

– Слышу, «Макс» орет, – продолжил «Бас» свой рассказ. – Я автомат нащупал и к нему. Самому херово, а тут нужно этих выносить. Вокруг орут: «триста!», «триста!». Носилки, не носилки… И давай мы таскать этих «трехсотых». «Прокоп» подключился к нам и давай. Пулеметчика этого вытащили. Ни разу, пень, не выстрелил. В живот ему осколок прилетел.

– Чуть не убило по дороге, – напомнил «Макс».

– Ага! Волокем его. И тут снова выстрел из танка! А там такой забор бетонный, метров в пяти от меня был, – просто исчез он, как в сказке. Раз! И нет его! И меня как начало тошнить опять! Заблевал там всю канаву короче!