Как хорошо, что существует это слово, оно облегчает жизнь, успокаивает души, и любое чувство ответственности становится излишним.
«Qu'est-ce que vous, c'est la fatalité. Чего вы хотите, то была как раз его судьба».
Надо найти женщину, которая немного похожа на Анн-Клер…
Люди сидят в саду без пальто и пиджаков. У фонтана Медичи ни души. Что сие означает? Любовники бастуют? Правда, по будням после полудня каждый работает. Тело у Анн-Клер красивое и стройное. Если бы она мне попалась навстречу, я бы с ней не стал здороваться.
В четыре часа сад закрывается. Группа одетых в форменную одежду младших служащих появляется из здания сената и перекрывает входы в сад. Один из них проходит по важнейшим аллеям и возвещает звуками барабана – периодически бьет в него, – что сад закрывается.
– On ferme! On ferme! Мы закрываемся! – кричат сторожа со всех сторон. Очень похоже на охоту с гончими. Я никогда больше не увижу Анн-Клер…
В начале рю де Вожирар стоит небольшая часовня. Так как меня выгнали из сада и у меня нет желания идти домой, я иду в часовню.
Словом, больше нет никакой Анн-Клер. Как давно я уже не был в церкви. Я совсем не думаю о ней. Да и смысла никакого нет. Как славно здесь пахнет потусторонностью. Где бы ни приходилось скитаться, на чужой земле, среди чужих нравов, церкви остаются более или менее одни и те же. Это нейтральные области, миссии Бога.
Анн-Клер уже получила открытку по пневмопочте.
Часовня почти пуста. Рядом со мной молится старуха, склонив голову. Вот бы иметь жену, которая все время молится. Старуха неожиданно вздрагивает всем телом и поднимает голову. Скорее всего, она заснула на молитве. Она смущенно тянется за своей шляпой.
– Ну что? – спрашивает она без всякой связи и поворачивается ко мне.
Я сразу устремляюсь из часовни.
Боже милостивый, мои нервы не в порядке.
Двадцать шестая глава
То холодно, то жарко. Как только выглядывает солнце, появляются мухи.
Двор отеля «Ривьера» раньше был конюшней, здесь даже Наполеон распрягал коня – в молодости, когда он имел дела в этой местности по любовной части. Прямые потомки тогдашних мух не могут это позабыть и тучами паломничают в это памятное место. Они нахальны до невозможности.
Я купил мухоловку, длинную клейкую ленту. Повесил ее на лампочку. Большинство мух кружатся вокруг лампы.
Час спустя на ленте уже двадцать одна муха. Они терзались, размахивали лапками и еще крепче приклеивались.
Должно быть, это мучительная смерть. Собственно, голодная смерть. Мухи тоже чувствуют боль, наверняка. Иначе они не пытались бы освободиться любой ценой. Муха тоже создание Бога. Она радуется жизни: имеет друзей и семью, с угрозой для жизни ищет себе пропитание в мире, пока однажды такой вот подлый дурак не поймает ее и не замучает до смерти.
Еще не слишком поздно.
Я спасу ее!
Очень осторожно я отковыриваю муху от бумаги. Сначала я мою в воде лапки, чтобы она не приклеилась где-нибудь в другом месте, потом кладу на подоконник подсушиться.
Вообще говоря, на бумажной ленте чистая колония бацилл. Кто знает, какая из этих мух питалась падалью!
Я убиваю их по очереди тапочкой. Потом как сумасшедший выбегаю из дому. На автобусе «Альбис» я еду на другую сторону Сены и выхожу у «Комеди Франсез». В половине шестого я уже стою перед бюро и дожидаюсь Анн-Клер.
Ровно в шесть она выходит и тут же видит меня. Она смеется и плачет.
– Ведь правда – ты не смог уехать? Она судорожно вцепилась в меня.
– Хочешь пойти куда-нибудь поесть со мной, а потом в кино?
– Да.
– Дома тебе не будут выговаривать?
– Нет, сегодня мои придут поздно, а до этого я уже буду дома.
Она открывает сумочку.
– Потрогай мой носовой платок!
– Зачем?
Я дотрагиваюсь до платка. Он насквозь сырой.
– Ты постирала его в бюро? Для чего?
– Я его не выстирала, выплакала, из-за тебя, сегодня после обеда. Я даже была на вокзале. Мне сказали, что в указанное тобой время никакие поезда на Будапешт не отправляются. Я бы тебя все равно с поезда стащила.
Мы едим в «Жюльене». Я стараюсь быть равнодушным, когда переступаем порог ресторана. Никто не должен подозревать, насколько редко я посещаю такие заведения.
Приятное местечко. Хлеб здесь сервируется независимо от блюд, это значит, что здесь питаются тучи студентов, которые съедают его по два килограмма на душу. Килограмм до обеда и килограмм после. Понятно! У большинства из них прием пищи происходит лишь раз в день, поэтому насытиться можно только хлебом.
Каждая трапеза состоит из четырех перемен, это стандартный набор. Суп или закуски; мясо и овощи; сыр или выпечка. Кроме того, полагается четверть литра красного вина или пива, по желанию – лимонада; все это входит в фиксированную стоимость.
Французские кельнеры – чудеснейшие создания творца. Только в цирке увидишь такие представления. Они берут одновременно двадцать заказов и для этого всего лишь слегка опрашивают по очереди посетителей: «А вам, мсье?», «А барышне?», «А вам, мадам?» Заказанные блюда повторяются устно один раз, но не записываются. Все это делает единственный человек с озабоченно наморщенным лбом и каплями пота на висках, который затем через пять минут появляется в зале с вожделенными кушаньями. Первый номер – тренировка памяти – отработан, теперь очередь за испытанием на ловкость. Он приносит двадцать различных блюд одновременно: супы, овощи, мясные блюда и торты – и все это несет в левой руке; тарелки лежат на его предплечье. Правой рукой он раздает, и случаи, когда какое-нибудь блюдо по ошибке приземляется не перед тем, кто его заказал, крайне редки.
С двенадцати до двух часов дня кельнер переносит гору жратвы. И гости встают, дожевывая, чтобы уступить свои места следующим клиентам. Тот, кто не нашел места, просто выбирает кого-нибудь из заканчивающих трапезу, встает перед ним визави и ждет, когда тот встанет из-за стола. Некоторые театрально смотрят на часы и неодобрительно качают головами, если избранный ими кандидат на выход слишком медленно ест. Если кандидат – француз, то он тут же извиняется и начинает есть с такой скоростью, что глаза готовы вот-вот выскочить из орбит.
«Mais prenez votre temps. Je vous en prie. Нет, пожалуйста, не торопитесь, я вас прошу».
«Vous en faites pas, Monsieur. Не беспокойтесь об этом, мсье».
Затем они так долго извиняются друг перед другом, что новый клиент за это время тоже спокойно мог бы поесть.
После ресторана мы отправляемся в кинотеатр «Монж-палас». Показывают ужасный французский фильм. Маленького ребенка крадут цыгане. (Дальше этого они все еще не продвинулись!) Ребенок страдает, публика тоже, поэтому кто-то вдруг начинает свистеть:
– Assez! Довольно!
Я не понимаю этого. В целом французы производят самые плохие немые фильмы, и никто другой не страдает так от этих страшных фильмов, как сами французы.
Короче, ребенок сирота и страдает в фильме так ужасно, что просто душу выворачивает.
Неожиданно я слышу возле себя тихое хныканье. Я смотрю на Анн-Клер и чувствую смятение. Эта женщина втайне тоже страдает, лицо ее искажено, губы прикушены, слезы текут как горные ручьи в весеннее половодье.
– Ты спятила? Ты плачешь над этой штукой?
– Оставь меня, Monpti, оставь меня…
– Да как можно плакать от такой чепухи, чокнутая девочка?!
Позднее в фильме все неожиданным образом поворачивается в лучшую сторону. Цыган преследуют и настигают.
Взрыв аплодисментов в зале. Он относится не к фильму. Фильм остается большой дрянью, а зрители – исключительно нервные люди, они предпочитают скорую справедливость. Некоторые не могут сдержаться и рычат:
– Casse-lui la queule! Дай ему в морду!
Большое преимущество киносеансов в том, что можно курить и целоваться. Можно даже взять даму своего сердца на колени. В худшем случае сзади кто-нибудь крикнет:
