В другой день я провожал Анн-Клер домой. Была такая чудная погода, и мы прогуливались по набережной Сены. Пока я оттуда пешком добрался до своей улицы, было уже поздно. У меня не было ни хлеба, ни рогалика.

У итальянской лавки Лео пунктуально отрекомендовался, и едва я успеваю удалиться, он галопом возвращается назад и отчаянно рыщет по мостовой. Я фантазирую или он действительно ищет кусочек хлеба? У этой грязной, отвратительной крысы есть разум?

Я решил отныне систематически приносить что-нибудь Лео и как следует изучить этот случай.

При следующей нашей встрече я рассказал об этой истории Анн-Клер, но ее она совсем не заинтересовала. Наоборот, она отодвинулась от меня и округлила в испуге глаза.

– Скажи, зачем ты проделываешь такие вещи?

– Какие вещи?

– Связываться с крысами! Когда-нибудь она укусит тебя.

– Ну если и укусит? Тебе-то что? Она вдруг цепляется за меня.

– Это причинило бы мне очень большую боль.

– Значит, ты любишь меня?

– Немножко.

– Почему только немножко?

– Потому что больше не хочу.

– Почему?

– Ты же меня совсем не любишь!

– Я не люблю тебя? Отчего ты решила?

– Ты никогда мне этого не говоришь.

Но я люблю тебя, даже если не говорю об этом. Я очень люблю тебя.

– Правда?

– Да. Ты сегодня очень красива, Анн-Клер.

– В самом деле? Я нравлюсь тебе?

– Очень. Хочешь пойти ко мне?

– Нет-нет. Лучше останемся здесь, в саду… Позднее мы прогуливаемся по обоим обсерваторским садам. Говорю только я. Она почти не отвечает, будто совсем не обращает на меня внимания.

– Что с тобой? Почему ты такая странная?

– Я совсем не странная.

– Не спорь! Я знаю тебя достаточно хорошо и заметил: с тобой что-то происходит! Я тебе наскучил?

Она молчит недолго, потом тихо произносит:

– Monpti, я уезжаю.

– Когда?

– Сегодня вечером.

– Куда?

– В Гренобль.

– И все-таки ты могла бы прислушиваться, когда я с тобой говорю. Я провожу тебя к поезду.

– Нет-нет, я не хочу.

– Нет? И когда ты возвращаешься? Она опускает голову и не отвечает.

– Когда? Молчание.

– Почему ты не отвечаешь? Когда ты возвращаешься?

– Не знаю.

– Ты не знаешь, когда будешь снова в Париже?

– Нет.

– И писать мне не будешь?

– А, писать?.. Нет, я не напишу тебе. Это было прекрасно, просто хорошо – быть с тобой, ты был очень мил, но теперь все кончено. Когда-нибудь все равно все кончилось бы. Ты бы уехал, а теперь именно я уезжаю. Это еще прекраснее.

– Ну тогда… прощай, Анн-Клер.

– Не грусти, Monpti. Ты найдешь другую. Новую Анн-Клер.

– Прекратим эту комедию! Прощай!

– Ты даже не хочешь проводить меня?

– Нет. Какой смысл? Адье!

Она держит меня за руку и не выпускает ее.

– Пусти меня.

– Нет.

– К чему этот спектакль?

– Я ведь вовсе не уезжаю.

– Ты не уезжаешь?

– Нет.

– Тогда зачем ты это все говорила?

– Я не хотела тебя больше видеть.

– Но почему?

– Потому что… Подожди, это так странно. Давай сядем, но не в кресла, за которые надо платить. Сюда, на скамейку… Обещай мне, что спокойно выслушаешь меня до конца… Я солгала тебе. Это неправда, что я целый день ничего не делаю. Я работаю.

– Ты работаешь?

– Да.

– Зачем ты лгала мне?

– Чтобы больше понравиться тебе. У меня было две недели отпуска, и здесь в саду я провела свой летний отдых. Отныне я не смогу приходить, время вышло. Если не веришь, спроси у моего шефа в бюро. Мелкие служащие получают свой летний отпуск всегда только осенью.

Анн-Клер – мелкая служащая.

– И ты вовсе не живешь у своих родителей?

– Живу, но мне приходится работать. Я думала, что я не так уж и люблю тебя и мы расстанемся. Не хотела тебе говорить, что работаю и потому не смогу больше приходить сюда днем. А теперь чувствую, что не могу расстаться с тобой. Я привыкла к тебе. Ты даже не знаешь, как можно к тебе привыкнуть. Я так часто думаю о тебе! «Что там сейчас поделывает мой маленький иностранец…»

Боже ты мой, у нее есть работа, и она еще стыдится из-за этого.

– Когда ты занята на работе?

– С восьми до двенадцати и с двух до шести.

– Кем ты работаешь?

– Я младший бухгалтер в одной конторе.

– Тяжело?

– Нет. Только приходится очень рано вставать, потому что контора далеко отсюда.

– Скажи… гм… сколько ты зарабатываешь?

– Два франка в час. А что?

– Да так, меня интересует, можно ли на это прожить.

– Очень трудно, Monpti, притом я все делаю сама – убираюсь, готовлю, шью и даже глажу.

– У вас нет служанки?

– Есть, Monpti… но… Скажи, ты проводишь меня? Мы расстаемся на авеню де Гоблен.

– Дальше тебе нельзя. Если папа тебя заметит, все пропало.

– И что было бы?

– Он может даже убить тебя.

Я приосанился. Я становлюсь важной персоной в Париже, меня даже хотят убить. Определенно папочка говорит после ужина, затянувшись сигарой и уставившись на клубы дыма: «Я пристрелю его как бешеную собаку».

Как раздобыть деньги? Искать работу я сейчас не могу. Я должен каждый день встречать Анн-Клер в саду, а это уже занятие. Неожиданно я вспоминаю, что у меня есть небольшой золотой медальон с Мадонной. Его можно было бы продать. (Нужно было появиться женщине, чтобы я вспомнил об этом.)

Перед отъездом в Париж я получил его от одной девушки в качестве сувенира: «Вот увидите, медальон поможет вам, если вы попадете в беду!»

Правильно. Поможет, если я его продам. Я полагаю, что при этом не совершу никакого свинства. Ведь и дальше буду вспоминать ту, что подарила мне его. Я тоже ей подарил маленькое золотое колечко на память.

Нет. Все-таки это свинство. Я не продам медальон за бесценок.

Я пошел в ювелирную лавку на Буль'Миш и показал его ювелиру, протоптавшись перед тем с полчаса в смятении перед витриной. Ювелиром оказался тонкошеий человечек с птичьей головой. Он вставил в глаз лупу и обстоятельно изучил медальон с Мадонной. Наконец он заявил, что с цепочкой вместе он дал бы за него тридцать франков. Тогда как вещь по меньшей мере стоила франков сто.

В интересах любви я должен поддерживать свой организм. Кроме того, через две недели предстоит вносить квартплату, что составляет сто тридцать пять франков. На эти тридцать франков я пока проживу еще одну неделю, еще неделю сверх того я буду располагать своей комнатой. Что будет потом, я так и так узнаю.

А может, не следовало бы мне это знать?

У нас теперь всегда так получается, что я встречаю Анн-Клер в шесть часов перед ее конторой и провожаю домой, то есть лишь до определенного места – дальше она идти не позволяет. В субботу после обеда она свободна, и мы можем до вечера находиться вместе. По воскресным дням мы не видимся, так как Анн-Клер в это время у своих родителей. На мои тактичные расспросы о семье она отвечает, что мать ее очаровательна и очень мила, отец же напротив – весьма строг.

– Кого ты любишь больше?

– Маму, – говорит она, и голос ее делается удивительно мягким.

Прогулки после трудового дня утомляют Анн-Клер, она заходит ко мне, или я провожаю ее на метро домой. Каждый вечер я жду ее перед конторой в половине седьмого. В шесть работа кончается, но, пока она приводит себя в порядок, проходит еще полчаса. В бюро работает около двадцати человек, и на всех один умывальник; конечно, возникает толкотня – каждый хочет пробиться первым.

Однажды я увидел синяк на ее руке. Она сказала, что кто-то толкнул ее об угол умывальника. С тех пор ровно в шесть она уже выскакивала из конторы как была, с запачканными чернилами пальцами, косо надетой впопыхах шляпкой. Руку во второй рукав она просовывала уже на улице; мы мчались к станции метро, и приводить себя в порядок ей доводилось уже у меня или дома. Лишь бы выиграть время, чтобы дольше побыть вдвоем.

Кросс к станции метро тоже имеет свой смысл. В шесть часов закрываются большие магазины, масса учреждений. Настоящее людское море вливается в станции метрополитена. Каждый едет в метро, это самое дешевое и быстрое средство передвижения. В шесть часов ценой усилий и лишений еще можно раздобыть место в вагоне, в половине седьмого это почти невозможно. К этому времени люди уже на улице стоят в очереди, хотя вагоны метро курсируют каждую минуту. Поэтому нам приходится идти быстро, чтобы за три минуты покрыть расстояние между конторой и ближайшей станцией метро, на что уходит десять минут при обычной ходьбе.