А песни кричали, не пели, в Кашеной деревне грудные младенцы ревом ревели от страха, а старики в церковь бросились, звонаря будить стали.

— Конец мира пришел. Светопреставление началось, — вопили старухи.

Вот это пир. На всю округу слышно было.

Три дня и три ночи гуляло начальство в заводе и опомнилось. Опомнились и хватились француза, а от него только смычок остался.

Матвей и Ефимка мешкать не стали. Молча друга в путь собрали. Загодя все для долгого пути приготовили. В крестьянскую одежду Пьера обрядили, на плечи котомку надели и втроем в Урал пошли. До большой дороги, где людно, Матвей повел, а Ефимка до ближней росстани. Обоим через Урал нельзя было пойти — наветки падут, подозренье. Куда, мол, оба ушли-запропали?

У трех дремучих сосен три дороги сходились, на вершине Маркова камня. Тут, значит, росстань и была. Лес стеной. Горы одна над другой. Глухие места. Медведя и то редко встретишь.

Подошли. Стал прощаться с другом Ефим, обнялись, как товарищи. У обоих слеза на глаз накатилась. Хотел было Пьер дальше пойти, да опнулся немного, а Ефимка той порой из-за пазухи двух голубей достал и ему подал:

— Вот вам от нас подаренье — один мой из хрусталя, а живой Соколок от обоих.

Обнял Пьер Ефима, по-русски спасибо сказал и зашагал молча с Матвеем…

За Уралом у края дороги проезжей расстался Пьер и с Матвеем.

Матвей ему тайное слово сказал, будто ключ от дверей передал. В любом селе иль городишке с этим словом в каждую избу пускали.

Матвей Пьеру еще два самоцветных драгоценных камня в руки, подал: «Поминай, мол, друзей».

Крепко обнялись и пошел Пьер на свороток пути, а Матвей зашагал обратно, в курени.

А управитель дал встряску всем за Пьера, кому и не следовало, вдогонку отправил людей.

На том и кончил. Недосуг ему было. Три года остерегался, барской казны не трогал. А тут только время пришло, до француза ли ему было.

А Соломирский в Париже давно мысль затаил: все заводы в Сысерти под свою руку забрать, от казны отобрать. А как? Кого купить? Кому взятку дать?

На его хотенье в Париже болтался какой-то великий князь из близкой родни царского рода. Вот и придумал купить этого князя, подарки ему, сделать.

Понесся барский гонец в завод, строгое господское приказание вез: «По получению сей бумаги доставить в Париж лучшее уменье заводских людишек. В ответе за отбор и представление сам управитель».

Дальше следовала допись: для поделок самоцветов не жалеть. Заводским мастерам за редкость поделки вольную посулить, через полгода отказать — дабы за непригодностью изделья…

У церкви народу после обедни! Управитель барскую грамоту читал. Немало народу обзарилось на посулы господские — каждому хотелось, вольную получить.

Поверил барской бумажонке и Ефимка. Такого голубка из хрусталя, смастерил — одно загляденье. Рот раскрыл от удивления сам управитель, получив в главной конторе от Ефимки голубя. Два огромных сундука, кованных железом, с поделками заводских умельцев, с охраной большой, были отправлены в Париж. На первой паре в огромном рыдване выехал сам управитель.

Мерили люди версты в пути, а как приехали, то не успели коням дать, обсохнуть, а с себя грязь отскрести, да в себя придти в незнакомом месте, как Соломирский гостей созвал, князя пригласил со всеми его прихлебателями.

Накануне званого вечера никто ночью не спал. Все готовились: на, огромных столах, на пунцовом и белом бархате разложили дары уральской земли — самоцветы один другого краше.

Ласково мерцали они, привораживали.

На особицу, у стены на малиновом бархате, на ветке золотой, посадили Ефимкина голубка. Каждый огонек свечи в нем сотней огней отражался, оттого он не хрустальным казался, а драгоценным алмазом горел. Переливался. Да не просто алмазом — сердце рубиновое в голубке будто живое билось. Нашел Ефимка секрет, как грань положить на рубин, — оттого оно живым казалось.

Наступил вечер. Весь господский дом огнями сиял. Гордо ходил Соломирский по залам, ожидая гостей.

Приехали гости. Пожаловал и сам князь. Ходят гости по залам и удивляются: из целого камня мрамора и малахита колонны везде понаставлены. Большущие вазы с резьбой и позолотой, подсвечники в три аршина вышиной всюду стоят. Перед гостями лакеи раскрыли двери белого зала.

Первыми вошли князь с Соломирским, а за ними гости хлынули. Охают, ахают все, восхищаются. Подошел князь с хозяином к голубю, хотел в руки взять, да Соломирский опередил — угодить старался, лакейство проявил; схватил он голубка, хотел открыть рот для приветствия и князю вручить, взглянул на руку, а на ней вместо Ефимкина голубка, что накануне алмазом сверкал (своими глазами видал), простое стекло на руке у него лежало…

— Ай! Ой! — крикнул и тут же упал, возле ног князя. Поднялся шум. Гости вмиг поразъехались, а от стеклянного голубка только одни осколки остались.

А на утро, когда барин в себя пришел, кричал, пеной брызгал, от злости задыхался, а потом за приказание взялся. Составлял, опять кричал и в конце концов написал: «Управителю немедля ехать в завод, мастера, что адские игрушки делает и колдовские шутки выкидывает, — живым взять и заковать в гору… Навечно»…

Во всем обвинил он Ефимку. А это все подстроил тот, кто Пьеру табакерку подложил. Управитель свои выгоды соблюдал. «Ежели будет скандал, то мигом отправит меня граф на Урал, чтоб виноватых схватить», — думал управитель. И опять без ума заметался. Вызвал кучера — силача Санко Летелина. Дал трешню — в одну ночь коней приготовить, все к дороге собрать и на утро, благословись, выехать.

— Куда, Ваше степенство, отъезжаем, — завел было речь Санко — любил говорить парень, да управитель так грозно зарычал, что у Санко от страха под ложечкой засосало. Он задком, задком и из глаз управителя скрылся.

Успел управитель Ефимкина голубка продать за большущие деньги, да еще полтинничек заплатить гранильщику в Париже за подделку голубка из стекла. И на утро выехал в завод для исполнения графского приказания.

Старший лакей Митрич с малолетства был возле барина, с годами силу приобрел, стал степенным, но господ не любил.

Все слышал он, как барин про Ефимку кричал, видел, как приказанье свое сочинял. Не по себе стало ему…

Для виду старик занемог, отпросился у лекаря (он возле барина сидел и пиявки ему на загривок ставил) на рынок сходить, корешков купить от ломоты. Лекарь не стал держать, и Митрич мигом собрался. Окольным путем добрался до дома, где жил Пьер.

Еще на Урале старик полюбил Пьера: «Обходительный барин, не то, что наши долдоны. Пойдет наш барин, борони бог, так и норовит задеть, а этот завсегда ласковое слово скажет».

И за песни Митрич Пьера сильно уважал и другим в пример ставил.

Знал старик о дружбе Пьера с Ефимкой. Хоть стороной, но услышал старый и о бегстве Пьера с завода, а как приехал с господами Митрич в Париж, от дворовых весть добрую услыхал, будто добрался Пьер до лома родного и безбедно зажил — школу открыл на Матвеев подарок, в радость учителю пошли камешки с Урала.

Добрался Митрич до Пьера — казачок Оська довел, не раз парнишка к Пьеру на голубков родных поглядеть бегал, будто Урал видел парень в Париже.

Все рассказал Пьеру Митрич. Главное, о беде с хрусталем, о приказе барском.

Что придумать? Как другу помочь, из беды парня выручить?

Проводил Пьер гостя и задумался.

Сидит горюет, а сам на голубей любуется, будто Ефимку видит.

Думал, думал и решил послать бумагу с Соколиком: «Может и долетит. Голубь птица умная». Подумал да так и сделал.

Ночью все заготовил: написал писульку, вложил в кольцо, надел его на голубя и ранним утром, когда город еще спал, птицу выпустил.

Покружил, покружил голубь над домом и полетел на восток, где заря — утро загорелось, солнце яркое поднималось…

Не зря говорят, что голубь — птица верная. Долетел Соколок до Урала. В дальней дороге устал, оголодал. У самого порога избы в куренях камнем упал, а друзей выручил.