Стал опять у плотины народ собираться, а о чем больше всего речь там шла? Конечно о начальстве, о покосах, о жизни. О новом щегере говорили люди не таясь оттого, что хороший он был человек для рабочих: «Не корыстной-де он человек — Китаев, дело свое знает. Не хапуга».

А Китаев был молод тогда. С жаром он взялся за работу. Краем уха прослышал он про Афоню, картинки его. У жены Афони купил он вставшие видочки, а сам стал дознаваться о проделках Игнатки. Немало услышать ему довелось про темные дела Басманова и Игнатки: как они деньги крали, как у старателей золото отбирали, как горщиков в забоях и дудках морили… Дознался Китаев и до того, как Афоня пропал. Случай Китаеву такой подвернулся.

Один раз зашел он на посиделки. Известно, в зимнюю пору, в старое время, куда было молодежи деваться? Вот и толкались поочередно у кого-нибудь в избах. «Девки там пряли, языками скали, а парни притолки подпирали», — говорили тогда шутники.

Сел Китаев песни послушать. Одна девка возьми и скажи:

— Давайте, девоньки, лучше сказки страшные сказывать. До смерти люблю слушать их.

— Ты сама их расскажи, знать-то не одну тебе бабка Таланиха говорила, — ответили ей другие. — Иль расскажи про подземелье под господским домом. Дед Алексей, говорят, тебе сказывал.

Слово за слово. Потянулась, как нитка из клубка, сказка о подземелье под господским домом: будто это подземелье от господского дома до главной конторы было прорыто.

В те поры господский дом пустовал. Новый управитель в нем не жил. Вот и задумал Китаев проверить то, о чем девки говорили.

Любопытно, хоть до кого доведись. Дал он целковый «на чай» сторожам господского дома. У домоуправительницы в это время сын родился. Китаев дал ей «на зубок» пятирублевик и вместе с коногоном Андреем Печерским в одну из ночей отправились в подземелье.

Открыли вход, а он был железной дверью прикрыт, и с зажженной свечей отправились вдоль подземелья. Кладов они там не нашли и не клады искали они, а то, что искали, то и нашли. Шагах в двухстах от входа, где уже от тяжелого воздуха голову им обносить стало, — увидели они у стены два скелета в цепях. Еще шагов сто отмерить смогли и опять за костяк запнулись. Возле скелета железки и камни валялись. Подобрали они железки, камни и кости, вернулись домой, а потом и до правды доискались: это был Афонин скелет.

Выходит так: был заживо погребен Афоня в подземелье. Не хотели господа, чтобы секрет он мог свой открыть: как делать картины. Хозяева заставляли его делать картины в тайне.

Часто так поступали владельцы заводов. Не один Афоня страшной смертью погиб. Много народу гибло так в ту пору на наших Уральских заводах. Не сосчитать. Не пересказать.

А картины Афоня на редкость делал чудесные и правы были люди, говоря:

— Дума у Афони была широка, а дума полет любит. Умел он в железо и камень огонек вложить, а без огонька любая работа мертва.

Лет сорок назад удалось мне однажды увидеть одну из картин Афони. А показал мне эту картину его внук, в то время уже глубокий старик. Хранил он ее как память о своем прадеде — умельце Афоне Кичигине.

В жизни таких картин не видала. Видок в ладонь помещался, а на нем — Уральские горы, голубые озера, с головку булавки, и синие дали и шапки лесов на горах зеленели.

Говорил мне дед Кичигин тогда, что нашел он этот видок, в земле он был зарыт.

Много лет с тех пор прошло, когда жил в заводе Афоня Кичигин, а вот память о нем и по сей день жива, как и о многих других уральских умельцах. Эту память народ сохранил и до нас донес. Старые люди не зря говорили: «По хорошей тропке пойдешь, — на светлую еланку выйдешь». И верно: по хорошей тропке пошли правнуки Афони. Когда в великую ночь, в Октябре, родилась Советская власть, внуки Афони эту родную власть защищать пошли.

Как после грозового дождя, обновилась наша земля, а вместе с ней и Уральские горы.

Как в сказке старинной, жизнь изменилась в нашей стране: вместо лачуг — дома-дворцы появились. Новые люди родились…

Быль это иль небылица, только от многих наших заводских слыхать приходилось, будто лет сто назад, а может двести, в деревне Никольской были девки красивые, да нравом приветливые. И посылали сватов в эту деревню. Известно, как жили в ту пору рабочие люди, вот и думалось каждому парню выбрать себе подругу в жизни, нравом веселой, да характером приветливей: «Авось легче проживется». А деревня та верстах в сорока от завода притулилась.

Со всех сторон озерами, вековыми лесами да горами высокими от злых ветров защищена та деревня была.

А народ в Никольской и вправду в отличку от других деревень был. «Любого парня у нас возьми, аль девку — залюбуешься», — говорили старые люди. Деды эту молву сохранили.

Когда мало еще на Урале заводских жило, стали цари раздавать землю по окраинам государства своим вельможам знатным. Получил землю, на которой позже Сысертский завод обозначился, какой-то князь или граф — вельможа царский. Много богатств получил он: руда сама наверх лезла; озер, полных рыбы, хоть уху прямо в них вари; лесов-непролазных, полных зверья всякого. А людей нет.

У самого крепостных не ахти сколько было. Дал он приказание своим приближенным: купить или выменять людей у помещиков. Поехал барский приказчик по дворянским домам. Выменял он у рязанских помещиков тридцать семей на вывоз за два рубля золотых и две борзых впридачу. А люди были один к одному. Один краше другого.

Привез приказчик людей на Урал. Земли им дали, избы они срубили. Так и родилась деревня Никольская.

Время, что вода бежит, не догонишь. Разрослась деревенька — селом стала. Внуки от дедов слыхали, как их деды здесь появились. Полюбились им суровые горы Уральские, хоть и про себя они побасенку сложили: «Живем на горах, а неба не видим».

Шибко не по себе было людям в долгие зимние ночи, когда, бывало, у самых изб волки людей загрызали. А все же родными им стали горы высокие, леса дремучие.

Вот в этом-то селе Никольском, в семье кузнеца Северьяна Медведева, родилась дочка.

Отец Северьян в недолгих днях, как говорят, богу душу отдал. Здоровенным бревном его придавило, осталась семья сиротой.

Горько плакала мать, когда родилась Парашка. Лишний рот появился в семье — и без нее четыре парня. Росла Парашка будто всем на зло: крепкая, сильная, а уж дерзкая — всем на удивленье.

— В кого это она у тебя уродилась? — спрашивали соседки Таисью, Парашкину мать.

А когда подросла Парашка, то совсем отчаянной стала. Одно горе было матери с ней. Огонь, а не девка. Чистый бес.

«Бес» да «бесенок», прилепилось это прозванье к Парашке, когда малолеткой была, да так за ней и осталось и до нас дошло.

Бывало в лес пойдет — дня три ходит. Спросят ее, как она одна в лесу не боится, а она в ответ только смеется:

— А че в лесу страшного.

Потом в сердцах так зло скажет:

— В деревне куда страшней леса. Намедни все видали, как Панко Игнатова в пожарке секли. А за какой грех? Вишь без спроса мать ушел хоронить. Отходить уж стал — с досок снимали. Вот и гляди, где страшнее. А в лесу что? Сосны шумят, на своем языке разговаривают. Знать надо лес. Сроду в нем не пропадешь, а дома горе, да беда…

И начнет, начнет наговаривать — только слушай ее.

Говорила Парашка всегда от сердца, с жаром.

Хоть и неладным считалось в те годы бабу иль девку слушать, а Парашку слушали, да еще поддакивали, хоть и бесенком называли.

Больше всего на свете любила она с братьями на охоту ходить. Ловко-била зверя лесного, а еще крепче козуль диких.

Долго помнили люди, как она убила сохатого. Диво брало людей: одна ведь изловчилась!

— Не силой, а хитростью зверя брать надо. Зверь хитрый, а я похитрей. Выследили мы сохатого с Сенькой давно. Шла я за зверем по следу. Остановился он на еланке, а я в сторонке опнулась. Стою и тихонько пою. Зверь пение любит, хоть и слов не поймет. Пела я пела, кружиться начала. Стоит зверь. За родню меня звери считают, за зверюшку принимают, — шутила она, а сама, что козуля дикая, легко да проворно в бор нырнет. Только ее и видели.