Когда Семен все это обдумывал, глядя на обветшалые перекрытия казармы, на огонь в самодельной печи, – будто с отцом разговаривал, потому, не прерывая потока мыслей, спросил в голос:

– И куда теперь нам деваться?

В тайнике казармы Семен хранил самозарядный ТТ, черный, с выпуклой звездой на рукоятке. Главный схрон был дальше, и до сих пор никто его не обнаружил. Раньше случайный турист еще мог здесь оказаться: подняться на смотровую десятиметровую башню с гнутыми петлями ступеней и отверстиями в перекрытиях для передачи боеприпасов, поснимать виды. Но прошлой весной один любопытный полез сюда ночью да и ухнул сквозь перекрытия, расшибся насмерть. Настоятель срочно закрыл проход на Оборонный. А Семен воспрял духом – наконец-то их с отцом оставят в покое.

Но едва в этом году сошел снег, он сам поднялся на вышку и заметил: все ближе к Оборонному подступает строительство. Мостки почти соединили остров с главной валаамской землей, а Семен помнил время, когда добраться сюда можно было лишь в обход, на моторке. Монастырь ли строил, другой кто – Семену не рассказывали. Рабочие прикидывались глухонемыми: может, и не знали заказчика.

Покемарив на лавке возле печки, Семен дождался, когда туман уляжется. Медленно пошел по острову. Оборонный, зараставший в сезон травой и рябинником, в конце апреля стоял голым и все еще принадлежал ему одному. Семен знал, где перемахнуть старый оплывший окоп, где ржавчина колючей проволоки срасталась с землей, но так и норовила проткнуть подошву. Иногда в такую прогулку под сапогом что-то звякало – стоило ковырнуть землю, оттуда выглядывало ребро оловянной покореженной плошки. Если на плошке была вмятина от пули, Семен говорил: «Васькина работа», – и забирал трофей с собой.

Дойдя до поваленной сосны, на половину толщины ствола ушедшей в землю, Семен садился перед ней на корточки и, пальцами отколупывая мох, прощупывал пулевые раны. Здесь уже были и его заслуги. Еще юношеские. Стрелять в то лето он так и не научился. Но один его выстрел из винтовки перевернул жизнь с ног на голову. Поначалу гордился тем, как вышло. Теперь, научившись стрелять, как положено, Семен все чаще думал: то была ошибка. Отец попал или срикошетило – все вышло зря.

Обойдя башню, Семен свернул направо, побрел по чавкающим плюхам серого мха. Вдохнул ладожскую хмарь, раздвинув ветки рябинника: за ним засыпанная землей берлога. Случайный человек посветит телефоном и уйдет. Стоит соскрести землю, в берлоге покажется дверь, за ней – ход.

Согнувшись, гусиным шагом Семен добрался до полукруглого зала. Там в деревянных грубо сколоченных ящиках лежало его наследство: финские винтовки и обоймы, проложенные мешковиной, взрывчатка, гранаты. Их кольца блестели, готовые к бою. Семен пересчитал ящики, хотя и так понимал, что никого здесь не было. Взял винтовку и обойму к ней. Если подстрелит зайца, Танька им сварганит жаркое.

Вывалившись в другой выход, Семен оказался на привычной площадке метр на два на обрыве. Постоял над Ладогой.

Стало совсем светло. Солнце за облаками – как шарик белой шерсти. Семен залег за трухлявый труп сосны. Взял оружие на изготовку, снова прицелился в ствол еще живого дерева метрах в пятнадцати на север. Зайцы, напуганные выстрелами, попрятались. Птицы, обживая рябинник, на миг умолкали и снова разражались трелями. Семен в очередной раз попал в мишень, вырезанную ножиком на высоте человеческого роста. За годы ее так и не затянуло. Поднявшись на колени, Семен застыл – представил, какой обзор был у отца.

Охота сегодня не задалась. Палить по мишени надоело. Семен влез на башню, осмотрелся – был виден храм на Центральном, скиты, стройки. Большая вода. Веселая компания мчалась на катере: в прицел винтовки Семен разглядел рыжего парня с двумя девицами. Гладил приклад у плеча, вел стволом за лодкой. Та удалялась. Пусть. Главное, как целиться – не забыл.

Стрелять он снова начал в восемьдесят четвертом, когда остался на острове совсем один. Иногда попадал в гагару. Птица мясистее чайки, но варить приходилось часов пять, иначе не угрызешь. Бил зайца. Рыбачил. Когда интернат закрылся, на острове стало не прокормиться.

Постояв на опустевшем храмовом дворе, Павел пошел обратно, вспоминая, как ехали. Воздух после обеда прогрелся, грязь подсохла. Не дойдя до Центральной усадьбы, повернул к старцу. Надо же было решить, что делать с «Победой», и про Митю, может, что посоветует. Дорогой его обогнала машина: настоятель сам сидел за рулем.

Павел оглядел себя с головы до ног: если не считать тяжелых сапог, вид вполне приличный. Жаль, телефон садится, не весь разговор удастся записать. В голове Павел уже сформулировал вопросы, которые задаст старцу. Представил его ответы. Выходило вроде разговора с профессором, у которого защищал диплом. Тот на все предположения отвечал: «Допустим». А затем говорил, как надо сделать.

Смоленский храм с черной маковкой и двумя длинными глазастыми окнами сегодня был закрыт, окно в форме креста светилось желтыми свечами. Павел увидел возле храма знакомую машину. И настоятель к старцу, стало быть.

Огибая тощие ели, любуясь синей заводью, Павел свернул в лес – туда вела утоптанная тропинка, даже дорогу спрашивать не пришлось. Птицы вовсю звали весну. Пошел быстрее. У избушки с окном, заколоченным перекладиной, ожидало человек двадцать. Кто-то сидел на лавке, остальные стояли. Позади избушки свежесложенный колодец, связки неколотых дров. Незнакомые бабульки, гундося и дребезжа, пели молитву. «Кто последний к старцу?» – спросил Павел. Бабульки оторвались от книжечки, посмотрели с укоризной, продолжили петь. Потом одна отделилась, подошла и шепнула, что старец сам приглашает, кого надо. Павел хотел было ее расспросить, быстро ли принимает? Но увидел на скамейке у входа Машу. Та кивнула. Павел сделал шаг навстречу, и тут вся очередь заколыхалась, закланялась. От старца вышел настоятель, бабульки ринулись к нему, сложив руки ковшиком, тот крестил им лбы, благословлял. Павел убрал руки в карманы. Настоятель кивнул Маше на дверь: мол, иди. Та, радостная, впорхнула в нее, едва успев подтянуть на макушку съехавший платок и пригнуться – дверь, как и окно, была низкой.

Настоятель подошел к Павлу:

– Вас отец Власий не примет сегодня.

– Почему? Я подожду, если надо.

– Не примет. – Настоятель зашагал прочь по тропинке.

– Погодите! Как это? Почему не примет? Что я сделал?

Настоятель обернулся. Крест на черном одеянии блеснул и потемнел – солнце зашло за тучу. Глаза его за стеклами очков совсем уставшие, полуприкрытые веками.

– В душу свою загляните.

Настоятель ушел. Павел обернулся, не слышал ли кто из очереди? Будто настоятель узнал его позорную тайну и мог выдать. Сзади подошел бритоголовый Митя, кивнул, потом сплюнул себе под ноги. Слюна густой пеной легла на мелкий гравий дорожки. Ушла в землю, оставив белую кайму.

Павел очнулся. Третий день он держал в голове и крутил мысль, как забрать этого Митю из Зимней, где все и вправду оказалось уныло, как в письме.

– Митя, а ты бы не хотел…

– Чего? – Пацан весь сжался.

– Не, погоди, родители твои где?

Павел смотрел на его тощие плечи. Это же пацан совсем. Паца-а-ан. Да как же я так? Ведь тому, моему, уже за пятьдесят. Он же отцу ровесник. Что же творится со временем на этом проклятом острове? И со мной? Не хватало еще умом поехать. Этот еще, «в душу загляните».

– Тебе что тут, свинарник? Расплевался! – Павел закричал, очередь повернулась в его сторону. – Люди потом по этому ходить должны!

– Э, э, ты че? – Митя сжал кулаки.

– Да ну вас всех.

Павел ушел не разбирая дороги, точнее, смотрел только под ноги, на носки сапог, заляпанные глиной. Свернув налево, оказался у маленького полуобрушенного причала. Споткнулся о ржавую арматуру, торчавшую из плиты. Телефон сел, вдали звонил колокол. Павел зажал уши руками. К звону прибавился шум мотора. Из лодки выкрикнули его имя, затем на причал выскочила Вика.