– Здравствуйте, – я подкатываюсь к толстой тетеньке, расставляющей тарелки. – Простите, пожалуйста, а куда мне сесть?

– Новенькая? – равнодушно спрашивает она. – Из какой комнаты?

– Из тринадцатой, – отвечаю я ей, потому что секрета в этом нет.

– Тогда… – она задумывается, а потом катит меня к дальнему столу и добавляет непонятно: – Глядишь, не заметит тебя гестаповка.

Я киваю и благодарю, потому что я послушная девочка, даже если уже и не совсем хорошая. От хороших девочек мамы не уходят, я точно знаю, а если моя ушла, значит, я уже нет…

***

Краха меня пытается убедить в том, что я всегда хорошая девочка, но я же знаю, что это не так. Мне это очень хорошо показывают в интернате, когда неожиданно коляску толкают старшие мальчики. Почему-то только мальчики хотят, чтобы я заплакала, а девочки как будто мертвые. Они ходят как тени и всего боятся. И вот Арху это не нравится, он говорит о том, что так может быть только в том случае, если их «сломали». Но они вроде бы целые, поэтому я не понимаю.

В школу меня везет тот же микроавтобус, да и школа та же. Там ко мне хорошо относились, поэтому я спокойна. Можно сказать, что с коляской я смирилась, потому что выбора у меня никакого нет. Почему-то дружить в интернате со мной никто не хочет – просто убегают, как будто я заколдованная. Это и убеждает меня в том, что я плохой стала. А дядя водитель меня бережно усаживает в кресло специальное, наверное, это потому что нет тетеньки воспитательницы. И у школы осторожно высаживает, не бросая в коляску, а мягко очень пересаживая.

– Не знаю, за что на тебя Варвара так взъелась, – тихо говорит он. – Но постарайся быть осторожной.

– Я буду, дяденька, – отвечаю я ему и благодарю еще, а у него глаза такие тоскливые становятся, как будто он сам заплакать хочет.

Наверное, он что-то знает и хочет меня предупредить. Поэтому я въезжаю в школу, внимательно оглядываясь по сторонам, но ничего не происходит. Тогда я двигаюсь в сторону своего класса и вот теперь вижу девочек. Радостно поздоровавшись, уже хочу к ним подъехать, но они смотрят так, как будто у них теперь животик болит. Я же чувствую, что сейчас заплачу, потому что не понимаю этого, но все осознаю. Я догадываюсь, что теперь я плохая и со мной противно даже говорить, поэтому не плачу, а заезжаю к столу, где обычно сидела. Ощущать, что я совсем-совсем одна, как-то страшно и холодно.

– Здравствуйте, дети, – в класс входит Венера Михайловна. Она видит меня и усмехается, как будто ей нравится, что я без ножек. – Ну что же, Алена, иди к доске. Ах да, ты же не можешь идти, у тебя ног нет! – и она заливисто смеется.

А у меня… такое чувство, что земля из-под ног уходит. Ведь она смеется надо мной, над тем, что я стала такой, и от этого вдвойне больно. Но я не буду плакать, я потерплю. Нельзя радовать моими слезами, потому что все вокруг почему-то хотят, чтобы я плакала. Но почему? За что?

Тем не менее она спрашивает меня, даже из конца года, то, что еще точно не учили. Я все отвечаю, потому что знаю же, но на этот раз учительница совсем не радуется моим знаниям. Она морщится, затем прерывает меня на середине и оправляет на место, теперь уже начиная спрашивать других. Вот тут и начинается ужас, мне даже самой страшно, потому что училка над ними просто издевается, стоит только запнуться. Она какая-то сильно разозленная, отчего девочки вскоре плакать начинают…

Почему Венера Михайловна вдруг становится такой злой, она сама объясняет мне – меня просто некому защитить. Раньше все папочку боялись, а теперь меня защитить совсем некому. Я никому не нужная… Ну, кроме Крахи во сне, но вот здесь и сейчас совсем никому, поэтому и страшно. Она сама мне говорит, что теперь я в ее власти. Это значит, что она что угодно может сделать со мной, и никому дела не будет.

– Это из-за тебя нас спросили! – кричит один мальчик на перемене. Он налетает на меня и больно бьет в плечо, а потом… переворачивает коляску, и я падаю на пол, сразу же заплакав.

А они все вокруг смеяться начинают, потому что платье задирается и мне больно еще. Почему они вдруг такие злые? Почему? В чем я виновата?

Тут в класс входит первая тетенька, и смех моментально прекращается. Она все понимает, молча оглядывает класс, пока я пытаюсь успокоиться, а потом увозит меня в коляске. Я узнаю дорогу – это к тете Ире, которая врачиха. Вот она молча довозит меня до того кабинета, открывает дверь, и я оказываюсь внутри.

– Ира, пусть у тебя побудет, – усталым голосом произносит эта тетенька. – Затравят ее там. Посмотри, не расшиблась ли.

– Хорошо, Алевтина Витольдовна, – кивает докторша, а потом аккуратно берет в руки, и вот тут я плачу уже по-настоящему. – Озверели все…

– Озверели, Ира, еще как… – вздыхает Алевтина Витольдовна, Я, наверное, и не запомню такое отчество длинное. – Пусть сегодня тут полежит, а я пойду, напугаю Венеру до мокрых трусов. Травлю она открыла…

Почему-то эта тетенька считает, что Венера Михайловна разрешила меня бить и вот это все делать, я не знаю почему, а тетя Ира меня гладит, уговаривая не плакать, а потом раздевает до трусиков, покачав головой. Она смотрит на меня, потом чему-то улыбается и начинает мазью мазать.

– Тебя здесь не любят, Аленушка, – ласково говорит она. – Твой папа платил всем деньги отдельно, а теперь его нет, понимаешь? Венера Михайловна хочет тебе за это отомстить.

– Но я же не виновата, что папы нет… – тихо отвечаю я.

– Просто она хочет сделать тебе больно, – непонятно объясняет мне она. – Старайся держаться, маленькая, хорошо? Не все здесь звери…

– Больно… – шепчу я, принимая этот факт.

Мой папа был богатым, поэтому теперь, когда его нет и мамы тоже нет, больно хотят сделать мне. А за что? За то, что я потеряла ножки? Люди очень страшные. И даже хотя тетя Ира, кажется, не такая, они все равно все страшные, просто жуткие! Я очень хочу туда, где нет людей, так хочу, что просто не в силах терпеть это… не хочу людей! Как попасть туда, где нет людей, как?

Я лежу в этой комнате, а хочется просто исчезнуть, потому что теперь так будет каждый день – очень злая училка, ненавидящие меня одноклассники и неизвестно что еще в интернате. Но совершенно точно ничего хорошего больше в моей жизни не будет. Со смертью папочки все хорошее закончилось…

Меня не отпускают до конца уроков, а потом за мной приезжает тот же микроавтобус. Дядя шофер видел, что меня тетя Ира вывезла и только вздохнул, когда сажал в машину. И вот я еду обратно в тюрьму… Наверное, это тюрьма для девочек и мальчиков, которые перестали быть хорошими. И теперь в этом месте нас будут исправлять. Мне отчего-то кажется, что очень скоро я узнаю, правда это или нет.

Завтра мне в школу не надо, потому что суббота, и я могу еще немножко не так сильно бояться. Но я не хочу бояться, я просто очень-очень хочу туда, где нет людей, потому что без папочки и мамочки, оказывается, очень страшно на свете жить.

Вечером ко мне в комнату входит Варвара Александровна, едва только я выезжаю из душа. Я не одета, поэтому взвизгиваю, потому что нельзя быть голой перед чужими, и уже хочу натянуть на себя трусики, но она вырывает их из моих рук, а потом грубо хватает меня, и я оказываюсь лежащей на животе.

– Пора тебе показать, почему нельзя нарушать правила, – говорит она мне. – Назовем это профилактикой.

И вот тут мне становится так больно, как никогда прежде, даже когда мама заставляла думать над своим поведением, так больно не было. Мне кажется, меня перепиливают пополам, отчего я кричу изо всех сил. Я кричу, но боль становится только сильнее, а воспитательница рычит что-то про дрянную девчонку и что я надолго запомню. Она крепко держит меня, не давая выкрутиться, а я почему-то все не засыпаю. Только когда боль становится очень сильной, свет наконец выключается.

Мне кажется, что я умираю и все никак не могу умереть, но свет опять включается, а Варвары Александровны уже в комнате нет. Мне очень больно, я даже пошевелиться не могу, а еще не понимаю – за что? Но теперь мне очень, просто жутко страшно оттого, что она вернется. И вот так, дрожа, я засыпаю, чтобы оказаться в щупальцах Крахи.