При ее словах меня пронзил электрический разряд. Она знает?! Знает о том, что произошло между мной и Савельевым? То, что уже целых три дня было только нашей тайной? Не может быть! У меня перехватило дыхание.

— Что ты несешь?!

— Видно, ты совсем глупенькая, — она жалостливо склонила голову к плечу. — Интересна не ты! А твой статус! Думаешь, Савельев польстился на твою низкорослость, малообразованность и грязные ногти? Ну интересно мальчику! Экзотика! Ни разу не имел дела с маргиналкой. Погугли, милая, что это значит! — засмеялась Машка, глядя на мое изумленное лицо. — Разберется парнишка, что к чему, и поймет, что у девушки с маникюром и ухоженной внешностью преимуществ гораздо больше! Тогда ты с ним попрощаешься! Ты себя давно в зеркале видела? А вообще ты уверена, что ты женского пола? Так что живи с Ивановым, Сейлор Му, и не выеживайся, синий ежик фирмы «Сега»!

И тут я не выдержала. Со всего маху вдарила ей под дых, прямо в солнечное сплетение. Кантария сложилась пополам, со всхлипом заглотнула воздух, и ее шелковые локоны занавесили искаженное болью лицо.

Я не стала дожидаться, когда она придет в себя. Бежала по школьному коридору, и во мне бурлила ненависть и обида. Не может быть правдой то, что сказала обо мне эта дрянь! Сморгнув слезы, я взглянула на свои руки. О ужас! Под ногтями темнела каемка — недавно я рисовала, а когда я сильно увлекаюсь, то не разбираю, чем работаю, возможно, что-то сколупывала с холста, и краска въелась в кожу. И мамы с ее маникюрными сеансами не было слишком давно!

Я забежала в туалет и, врубив воду, стала мыть руки и вычищать ногти. Остервенело терла пальцы, а нежный персиковый аромат жидкого мыла плыл в воздухе. Но мне было не до умиления. Упершись в края раковины, я пристально разглядывала себя. Вода с шумом била в фаянсовое дно и брызгала на край рубашки.

Наверное, никогда в жизни я еще не пыталась так настойчиво проникнуть по ту сторону зеркала и понять, что представляет собой девчонка с забранными в пучок светлыми волосами и тревожным взглядом кукольных глаз.

Еще раз шмыгнув носом, я завернула кран и вытащила из кармана телефон. Изо всего обилия слов, которыми снабдила меня «Вики», я выхватила только «люмпен», «изгой» и «отморозок». Таково было значение термина «маргинал», которым обозвала меня Кантария.

Еще раз ополоснув лицо ледяной водой, я глубоко вздохнула. Нос распух, щеки горели, а дрожащие руки выдавали волнение.

Савельева я нашла в холле на первом этаже. Увидев меня, он поднялся и с улыбкой двинулся навстречу.

— Соник, ты чего? Из-за Танкера, что ли?

По своему обыкновению, Миша положил руку мне на плечо, но я отстранилась, стыдливо оглянувшись на вахтершу. Та ворковала с охранником и не замечала нас. Я увлекла Мишу за угол. Воровато огляделась и сунулась в кладовку рядом со спортзалом. Там хранились запасные мячи и скакалки, аккуратной стопкой до самого потолка возвышались гимнастические маты. Я так торопилась спрятаться, что не включила свет, и мы стояли в темноте, вдыхая запах резины и латекса. Было слышно только наше дыхание. Мое громче.

— Ты меня любишь? — прошептала я в душной темноте. Сейчас я не могла видеть его серые ледяные глаза, я могла только слышать его голос. А в нем сквозила усмешка.

— Соник, о чем ты говоришь? Иди сюда!

Он крепко обхватил меня за талию и привлек к себе. От него веяло горьким ароматом лимона, щека была теплой, и меня неудержимо тянуло к нему. Но я уперлась ладонями ему в плечи и настойчиво переспросила:

— Кто я для тебя?

— Не начинай, Соник! — Его дыхание согрело мне мочку уха, и он слепо ткнулся губами в шею. Потянул край моей рубашки, выправляя из-за пояса.

И опять неестественное оцепенение овладело мной. Я обвила руками его шею, позволяя нетерпеливо расстегивать пуговицы. И тут я вспомнила глумливо искаженное лицо Кантарии в тот момент, когда она брезгливо цедила «маргиналка». Говорила так, словно размазывала грязь мне по лицу. Сделать то, чего он хотел, здесь и сейчас, значило подтвердить ее правоту.

— Стой, не надо. — Я отстранилась. — Ты хочешь быть со мной?

— Еще как! — Он усмехнулся в темноте. — А твоя мама уже вернулась?

— Нет.

— Тогда бежим, Соник?

И вспомнив перекошенное от боли лицо Кантарии, я рассудила, что хуже уже не станет. Как раз прозвенел звонок. В нашей мажорской школе это не просто тупой трезвон, как у будильника, а известная мелодия, каждый раз разная. Сейчас это была «Тореадор, смелее в бой!». Наспех застегнув рубашку, я выглянула наружу: из спортзала неслись третьеклашки. Их никто не сопровождал, и на мой всклокоченный вид мелкие не обратили никакого внимания. Впрочем, как и на меня саму и на моего спутника.

Воспользовавшись суетой, царившей в холле, мы незаметно выскользнули на улицу. И только там я поняла, что оставила свой рюкзак под партой в кабинете географии. Плюнув на это — ключи от квартиры лежали у меня в куртке, — я плотнее прижалась к Савельеву. Я уже тосковала оттого, что через две недели его не окажется рядом. Все остальное не волновало. Ни гнев завуча, ни реакция избитой Кантарии, ни уход из дома Кирюхи. О нем в эти дни я вообще не вспоминала.

Вспомнить о Кирюхе меня заставила его мать. Проводив Мишу, я вышла на кухню. Есть хотелось ужасно, но в холодильнике ничего не оказалось. Пришлось поставить на огонь кастрюлю и варить себе макароны.

— Сонечка, деточка!

От ее оклика я чуть не опрокинула на себя кипяток с лоскутами лапши. Грянула кастрюлю обратно на плиту и оглянулась. Видок у тети Наташи был еще тот: замызганные треники и старая растянутая Кирюхина футболка. В периоды запоев лифчик она принципиально не носила. И, судя по запаху, сейчас шел именно такой период.

— Сонечка, — снова повторила она, — деточка, а где Кирюша?

— Я не знаю, тетя Наташа. — Я взялась за дуршлаг и отвернулась.

— Ну как же так? — пьяно удивилась она. — Вы же с Кирюшей, ну это… ну… ты должна знать! Где он?! Третий день дома не появляется! Засранец такой! Шляется где-то и не поинтересуется, чем его мать жива!

Я смотрела, как кипяток просачивается сквозь дырочки, оставляя в дуршлаге спутанный желтый комок, слушала, как гундосит за спиной Кирюхина мать, и чувствовала, что терпение мое тоже просачивается в никуда, оставляя после себя тугой клубок эмоций.

— А вы сильно им интересуетесь?! — не выдержала я, шмякнула дуршлаг в раковину и развернулась. — Вы знаете, что у него даже школьной формы нет? Потому что из старой он вырос, а тратить деньги на новую не хочет! Что директриса ежедневно пилит его за эту чертову форму! Завуч долбает за несданные взносы! Они б его давно выкинули, как мебель старую, да только Кира им все олимпиады по математике выигрывает! Вы хоть одну его грамоту видели? Нет! Потому что он их сразу выбрасывает на ближайшей помойке, если училки не успеют отобрать! А все потому, что некому их показывать! Некому, понимаете?! Нет у него никого!

Тетя Наташа скривилась, нашарила табуретку и, тяжело сев, пустила слезу.

— Сонечка, деточка, — скулила она. — Вот какие дела… вы такие неблагодарные… такие плохие слова говорите…

Я зло выругалась и вылетела из кухни. Знала же, что нельзя с пьяными разговаривать, только еще сильнее вляпаешься! Как в болотной жиже — чем чаще топчешься, тем глубже проваливаешься: стоял по щиколотку, а вот уже по колено увяз.

В своей комнате я обессиленно рухнула на диван и обхватила голову руками. Что же я делаю?! Только что разорялась, что никому до Кирюхи дела нет, что он бесконечно одинок на этом свете, а сама?! Защитница несчастных и обездоленных! Предала друга ради… ради… Признаться самой себе, ради кого и чего, у меня не хватило смелости. Тогда я решительно схватила телефон. Он вежливым девичьим голосом ответил мне, что Кирюхин номер вне зоны действия сети. Тогда я позвонила Юльке.

— Привет, Юляш! — я старалась говорить спокойно, но голос срывался. Я откашлялась. — Вы с Кирюхой давно виделись?