Канал потухший, словно серый пепел Канал, потухший, словно серый пепел, Сквозит холодной сумрачной водой, И бродит по мостам декабрьский ветер, Как старый нищий с тощею сумой. Ах, сколько лиц, натянутых над кожей, Надетых, словно маска, напоказ: Кокетки и магистры Белой Ложи С прищуром-знаньем опустевших глаз. И сыплет снег бумажными листками — Смешными отреченьями «в порог», А в ресторане поит дам стихами Раздавленный своим величьем Блок. Чувствительный нерв
По теплу мостовой я пойду босиком. Что мне чей-то припудренный стыд? Легковесные мысли – пахучим цветком — Отделяют меня от обид. Босоножки – каблук в кутерьме ремешков — На ступеньках щенками лежат. Сколько в городе улиц, проулков, витков, Где от танцев колени дрожат! Унесла с собой кофе и веточку роз И от сакса – чувствительный нерв. С босоногой идёшь, мой привратник и босс, Тангоньеро по прозвищу Лев? Поднимаю волну через штиль и запястье Поднимаю волну через штиль и запястье, Заливаю шторма – сине-белым – в браслет. Позолотою стынут намёки на счастье, Словно вещие сны, где неявен ответ. Кто-то мне рассказал о желанье стать ближе, Кто-то вновь промолчал – галькой лёг на песок, Кто-то парус поставил, с мечтой о престиже, Кто-то в горы ушёл – как всегда, одинок. Не борюсь с теснотой общих слов и советов, Не гонюсь за любовью, понятной толпе, Не вручаю – банкнотой фальшивой – билетов В Зазеркалье, где нить увлекает к тропе. Кто-то айсбергом всплыл из чужого-былого, Кто-то курс изменил, чтоб сгрузиться под пресс, Кто-то в прятки сыграл под личиной благого, Кто-то цену назвал, применяя обвес. Передвину браслет от Урана к Эроту, Чтоб к себе притянуть иль навеки прогнать. Пусть безумна волна в ожидании флота, Когда сможет нести, возбуждать и орать! У моря цвет неспелой дикой сливы У моря цвет неспелой дикой сливы, Лиловый сквозь завесу облаков. Сижу спиной, поскольку от залива Мне слышен голос тонущих песков. А море ждёт, касаясь взглядом кожи, Кусая ветер остротой резцов. Какая мука – чувствовать до дрожи, Не отвечая на могучий зов! И не сбежать! Отброшены сомненья. Заклятие владеет мной сполна. Тону в тебе, ища благословенья, Влюблённая солёная волна. Живые чувства На берегу пруда не будет одиноко, Когда с собой берёшь все чувства про запас. Пока не меркнет слух и видит ярко око, Пока не меришь жизнь расценкою «на час». А осень сыплет лист, похожий рыжиною На локон и огонь, что падают до плеч. Пока балуешь речь красой и новизною, Не надобно того, кто может остеречь. А стылая вода от зелени прозрачна И камнем королев свой ублажает взор. Когда решишь, что мысль всегда неоднозначна, Сплетёшь из многих чувств таинственный узор. Десятый день творения Прийти шальной под дверь, чтоб мыслями чужими Срывать с «изнанки» губ не чувства – словеса… Как это глупо всё – оставить в прошлом имя И снова возводить на паперти «леса»! Как поручни горят от жара нетерпенья! Облить бы их водой из сонного «нигде», Вот только сердце ждёт от страсти заговенья, Себе найдя мотив: «Всегда, во всём, везде». Как странно и смешно – пьянеть от наслажденья, Запутавшись в стихах и скрежете дверном. Наверно, Бог мечтал в девятый день творенья, Когда меня создал рубиновым цветком. Ключи на помятом блокноте Оставляю ключи на помятом блокноте, Среди них не нашла для себя «золотой». А душа, откричав на бессмысленной ноте, В уголке всё же пишет: «Привет, мой родной!» Повторяю – пластинкой, заезженной туго: «За окном машет вербою серый апрель. Карусель – суррогат подвенечного круга. Я пишу. Хоть какая-то в сумерках цель». Повторяю: «Привет. В Зазеркалье туманно. Белый кролик грызёт пару стойких галет. Говорят, что коньяк можно лить прямо в ванну. Я пишу, пока в свечке есть божеский свет». Повторяю опять: «Кофе с перцем варила. Обожглась, позабыв твой лимонный рецепт. Сколько в женщине может быть страсти и силы? Я пишу. Я молчу. Обнимаю. Привет». Спрессован воздух в глотке микрофона Спрессован воздух в глотке микрофона, И голос вязко уплывает вниз, Где темнота, смятенье, нежить, кома, Где душу рвёт на клочья «Вокализ». Сминают губы облик сигареты, Пятная красным несгоревший дым, Где падают надежды и кометы, Где самый близкий видится чужим. И ярится на коже тонкость платья, Крича о жизни сорванным цветком, Который был зачат, как тень заклятья, И был надет – с ромашками – венком. Пьянеют ноздри мускусно, оленье, От мрака сцены отделяя миг. Взлетает голос в пламени влеченья, Меняя откровенье, вечность, лик. |
