Картины забытой лёгкости Чёрным лебедем пел саксофон, Затерявшись без пары на сцене. Падал снег среди нот и колонн — Белой птицей, подбитой на пене. И уже не взлететь среди льдин — Одного не выводят под небо. Для чистилищ возьмут клавесин Поминальной осьмушкою хлеба. Но хрипит саксофон изо тьмы, Не желая с любовью расстаться. В ней по-прежнему слышится «Мы…», А за целое хочется драться. И колотят в софиты крыла, Не давая усмешкам прорваться. Говорят, жизнь вино разлила, Чтоб о кровь лебедей не мараться. Ночь стирает ступени к каналам
Ночь стирает ступени к каналам И сжимает в ладонях мосты, Чтобы снег покрывал город валом, Чтобы улицы были пусты. Чтоб светили оранжево лампы, Пробиваясь сквозь горечь пурги. Город грёз в освещении рампы, Где на сцене не видно ни зги. А в домах обновляют портьеры, Заменяя рисунок на день. Всё решает простецкая вера, Романтизм и крадущая тень. А в домах заменяют прохожих, Не наживших совместной судьбы. Снег колотит ушедших по коже, По гримасе поджатой губы. А в домах оставляют святое — То, что в церковь с собой не возьмёшь: Тело, мытое сном от постоя, От навязчивых шуток и рож. Ночь считает счастливых по окнам, Не закрытым от гомона вьюг, Апельсиновым пролитым соком Завершая предутренний круг. Змейка и Змеелов Ты идёшь за спиною у снега, Повторяя за вьюгой слова: «Жизнь без страсти невзрачна и пега, Как пожухлая – в осень – трава». Я танцую на крохотной сцене, Где вмещается карий рояль, Повторяя: «Любовь лишь в обмене!» — И бросаю подснежно вуаль. Ты сидишь на «лоскутьях» скамейки, Выплетая из сердца смешок: «Сколько силы в танцующей змейке! Обхватить бы стремительность ног!» Я скольжу между светом и тьмою, Оживляя засохший миндаль: «Капля яда вдруг станет росою, Если чувства изведают даль». Мы идём за спиною у снега, «Запалив» белый иней ветвей. «Посмотри, пляшет в вечности Вега!» Сколько в мыслях на вечер затей! Белый кит Город дышит сквозь лужи — Белым китом осторожным, Значит, кому-то нужен Образ его подкожный. Значит, под стук вокзалов Он – альбиносом – светит, Чтобы в разливах залов Верить его примете. Верить ушедшим в Лету, Зная, что всё вернётся: Души, дела, ответы, Ангел, дворов «колодцы». Верить, что арки – к счастью Крутят полночным небом, Что божий дар – ненастье — Важен, как ломтик хлеба. Верить, что люди-реки Склонны дразнить потопом, Зная, что «человеки» Мерят их сущность лотом. Верить в фонтан китовый, Бьющий до Тау-смыслов… Было в начале слово, Радуга-коромысло. Я крашу свои сумерки лиловым Я крашу свои сумерки лиловым, Похожим на тональный карандаш. Прошедший день пусть ляжет под основу, — У женщины ночной такая блажь. Стрижом залётным подведу я веки, Чтоб удлинить мерцание в глазах, Ведь в них желаний берега и реки, И цельность «ню» на выжженных камнях. Как малахитно стелются закаты — Разводами воссозданных небес! Идущую по тонкому канату Зовут упавшие наивным словом «бес». И усмиряют сердце бестолково, Сражаясь с яркой страстью и сурьмой, Комедию играя трёхгрошово, Представив жизнь горбатой и кривой. Я крашу свои сумерки лиловым… Белый сон Белый сон. Снег не тает на веках. Хрусталём – перезвоном – зима. Сколько нужно тепла человеку, Чтобы выжечь страданье дотла? Белый сон. На ресницах – сугробы. Мнутся в сердце огни-снегири. Как же въелась промёрзлая роба В откровение слова «смотри»! Белый сон. Укрывается осень Постоянством незваных гостей. А в глазах – в хрустале – зреет просинь, Отпустившая двух лебедей. Синее – в чёрном. Трилик – на доске Тень корабля – на бегущей волне. Тень от пера – между ритмами строк. Тень от кита – на погасшей луне, Там, где Пилат даже с псом одинок. Дерево жизни – запалом в свече. Горечь полыни – среди васильков. Город златой – в медно-красном ключе, В том, что закрыл в клетку грифов и львов. Дервиш – в самуме молитв и кругов. Старый колодец – изнанкой ведра. Рыбы и хлеб – чудеса средь песков; Вечных повторов – мессий «кожура». Синее – в чёрном. Трилик – на доске. Древняя святость – привычкой земной. Жёсткость желаний в объёмном мазке, В том, что тенями бежит за волной. |
