— Первый этап — в Новосибе, второй — в Москве.

— Когда летите?

— В Новосиб — в эту среду.

— Ну, отлично, отлично, — воодушевляется отец. — Но с гулянками завязывай!

После обеда они с Инессой куда-то уезжают, и за меня берется Сонька. Она, конечно, не прет танком как отец, но изводит не меньше: где ты был? С кем подрался? Почему?

Весь день ходит по пятам и долбит-долбит. В конце концов я взрываюсь:

— Да что ты пристала ко мне?! Если бы я хотел, я бы сам всё рассказал. А раз не говорю, значит, не хочу! Оставь меня в покое. Иди вон… рисуй…

Сонька у нас с детства любит и умеет рисовать. Я в этом не особо смыслю, но, как по мне, у нее здорово получается, очень своеобразно и выразительно. И в гимназии, пока у нас были уроки рисования, ее тоже препод расхваливал. Правда отец называет это бессмысленной мазней и занятием для дегенератов. Если бы он был хоть немного заинтересован в Соньке, то однозначно положил бы ее увлечению конец. Как когда-то давно не дал мне ходить на хоккей, а чуть позже — учиться играть на ударных. Но на Соньку ему плевать, от нее он ничего не ждет, поэтому особо свое мнение ей и не навязывает. Типа, делай ты что хочешь, только на глаза не лезь.

— Ну! — прикрикиваю я на нее. — Что ты стоишь над душой? Иди давай.

Но Сонька не двигается с места. Смотрю — уже почти плачет. В глазах стоят слезы.

— Зачем ты так со мной? — жалобно пищит она. — Я же тебе ничего плохого не сделала… и никогда не сделаю. Я же за тебя волнуюсь. Всю ночь с ума сходила…

— Не надо за меня волноваться, — говорю я уже без особого раздражения. Меня всегда пробивает на жалость, когда она расстраивается.

— А если бы меня всю ночь не было? И ты мне даже позвонить не мог… не знал, где я… что со мной? А потом я пришла бы вся избитая. Ты бы как на это? Молчал бы? Не волновался? Не хотел узнать, что со мной случилось?

Смотрю на нее с минуту. Наверное, она права. Я бы уже весь город к утру объездил, пропади она на ночь.

— Боюсь, Соня, то, что случилось, тебе совсем не понравится. Так что лучше тебе не знать, а то и следующую ночь с ума будешь сходить.

Она отчаянно трясет головой.

— Нет! Я обещаю, я не буду больше кричать… я слова плохого не скажу. Обещаю!

Все равно молчу.

— Ты с ней был, да? Со Шваброй? Ну, скажи мне, прошу!

— Для начала перестань называть ее шваброй.

Она сникает. Вздохнув как-то по-старчески, тяжело опускается на диван. Садится на самый краешек.

— Значит, я была права… Я так и знала… Стас, все-таки ты запал на нее, да? Ну, скажи!

Я ничего не отвечаю. Но для нее мое молчание — все равно что признание.

— И что, — спустя пару минут тягостной тишины спрашивает она, — вы теперь вместе? Ты теперь с ней будешь?

— Нет. Не буду.

Думал, она обрадуется, но Сонька лишь изумляется.

— Почему?

Хочу прекратить этот разговор, выпроводить ее, типа, нечего лезть мне в душу. Но почему-то отвечаю честно:

— Она меня отшила.

— Как?! — у Соньки аж брови подскакивают кверху. — Ш… Гордеева тебя отшила? Не могу поверить… Ты же у меня такой… самый-самый! Да она должна быть…

— Сонь, всё, хватит… — и помолчав, добавляю, опять не знаю, зачем: — У нее другой.

— Какой другой? Кто?

— Да чел из бывшей школы.

— Ты поэтому такой расстроенный? — она придвигается ко мне, касается плеча. Уже ни намека на слезы и смотрит так, будто я при смерти.

— Да нормальный я. Не нагнетай.

— Вижу я, какой ты нормальный. На тебе лица нет. У меня сердце кровью обливается…

— Не придумывай, — дергаю раздраженно плечом, скидывая ее ладонь. — Вечно видишь драму там, где ее нет.

Но от Соньки просто так не отделаться.

— А с кем ты подрался? С ним? Ну не с ней же?

— Это был бы номер, — невесело усмехаюсь я.

— Значит, с ним?

— Угу.

— Из-за ш… из-за нее?

— Нет. Гордеева вообще тут ни при чем.

— А ты ему хоть наподдавал?

— Ну. Немного.

— Молодец! Можно было и не немного! — сжимает она кулаки. — Ну а на нее наплюй. К черту эту… Гордееву. Она тебя недостойна.

И тихо-тихо добавляет себе под нос:

— Я ее теперь еще больше терпеть не могу. Коза!

— Сонь, прекрати.

— Ну а что? — возмущается она. — Из-за нее же тебе плохо!

— Мне — нормально. Ты к ней не лезь. Не трогай ее. Вообще никак. Ничего ей плохого не делай. Я тебя прошу.

Сонька отвечает не сразу. С минуту сидит хмурится, надув щеки. Потом нехотя сдается:

— Ладно. Раз ты просишь — не буду. Только ради тебя. Но я ее все равно терпеть не могу.

— Да пожалуйста, не моги. Главное, в покое ее оставь.

— Как скажешь, — вздыхает Сонька.

И тут же порывисто обнимает меня за плечи и приговаривает:

— Стасик, всё пройдет, всё будет хорошо. Вот увидишь! А хочешь я тебе опять торт испеку? Шоколадный?

Пока Сонька возится на кухне, я валяюсь у себя без дела. Ничего неохота, будто из меня всю жизненную энергию за прошедшие сутки выкачали.

Сонька права — надо забить на Гордееву. Вообще о ней не думать. И фотку ее удалю к чертям.

Достаю телефон, уже заряженный, извлекаю из архива злополучный снимок и… залипаю. Она на нем просто офигенная: волосы разметаны по подушке, глаза огромные, зеленые, какие-то шальные, губы приоткрыты. Скрещенными руками стыдливо закрывает грудь, оставляя простор для фантазии.

Я эту фотку изучил уже вдоль и поперек, и все равно могу пялиться до бесконечности. И сейчас, чувствую, пошла реакция: кровь забурлила, а к горлу подкатил тяжелый ком. Сворачиваю снимок, так и не сумев его удалить. Раздосадованно откидываю сотовый. Вот же отрава. Отрава чертова. Не видеть бы её совсем больше никогда.

Скорее бы понедельник…

В понедельник приезжаем с Сонькой в гимназию как два идиота чуть ли не за час раньше времени. Точнее, идиот — я. Сонька не хотела так рано, это мне на месте не сиделось.

Идем с ней в коворкинг — что еще делать в пустой гимназии? Я разваливаюсь на диване и бесцельно щелкаю пультом от плазмы, она садится рядом.

— Ну что ты решил? — спрашивает у меня с озабоченным лицом.

— О чем ты?

— О ней. О Гордеевой.

— Да пошла она… — раздраженно отмахиваюсь я. — Пусть и дальше тусит со своим гопом. И ты ко мне тоже больше с этим не лезь.

Сонька замолкает, но ненадолго, затем снова за свое:

— Стас, а как же то видео? А если она его еще кому-то покажет?

— Никому не покажет.

— Откуда ты знаешь?

— Она уже всё удалила.

— Правда? — подскакивает Сонька с дивана. В глазах тотчас вспыхивает радость, но через пару секунд сменяется сомнением. — Это она тебе так сказала?

— Она удалила на моих глазах.

— А может…

— Не может, — обрываю её. — Она обещала. Я ей верю.

— А я — нет! Вспомни, что Меркулова сказала тогда… какая она подлая и хитрая…

— Да пофиг мне на Меркулову. Удалила Гордеева твое шоу. Всё. И никому больше не покажет. Успокойся.

Я откидываю пульт. Ложусь на диван с ногами, примостив голову на подлокотник, и прикрываю глаза рукой.

— Ну хоть бы так оно и было, — тихо говорит Сонька.

— Не лезь к ней больше — так оно и будет.

— Ну я же тебе обещала.

— Ну и расслабься тогда.

Пару минут она молчит, потом выдает с горячностью:

— Лезть к ней не буду, раз ты этого так хочешь, но все равно я ее ненавижу!

— Угу, — равнодушно отвечаю.

Еще две минуты благословенной тишины. А затем снова:

— Стас, — тянет Соня голоском маленькой девочки. — А ты за кого? За меня или за нее? Ну, если бы тебе сказали: выбирай.

Еле сдерживаюсь, чтобы не нагрубить. Потому что достал уже этот детский сад. Но иду по пути наименьшего сопротивления, лишь бы оставила меня сейчас в покое.

— Я всегда за тебя, Соня.

— А я — за тебя!

Сонька, довольная, поднимается и, судя по звукам, идет к окну.

— О, Янка приехала! — сообщает она. — Стас, пойду я к ней. Она тоже страдает, бедная…