— Я — парень, который тебя любит, — ответил я.

— И я тебя люблю.

— Нет.

— Что — нет?

— Не любишь, если держишь, как монаха, в черном теле.

— В каком смысле?

— Невинность свою бережешь.

— Девушка до свадьбы должна блюсти себя.

— А юноша — удовлетворяться вручную?

— Фу, о какой гадости ты говоришь!

— Это жизнь, невестушка.

— Ты мне не сделал официального предложения.

— Это верно, — не стал отрицать я.

— Вот как сделаешь, тогда и поговорим об удовлетворении.

— Молодчина! — похвалил я ее. — Так держать!

Мы помолчали. Впереди показались огни Литейска.

— А зачем тебе два гектара, да еще на берегу реки? — спросила Вилена.

— Хочу построить дом.

— Для нас⁈

— Не — только! Это должно быть место где, хотя бы во время каникул, мои пацаны могли бы реализовать свои таланты, заниматься спортом, общаться и вообще — развиваться.

— Никогда не слыхала, чтобы такое строили в частном порядке.

— Если такой «пансионат» построит государство, оно станет распоряжаться им по собственному усмотрению, а я этого допустить не могу.

— Что же ты имеешь против государства?

— Да почти ничего, вот только его интересуют граждане вообще, а меня — вполне конкретные, поэтому я стараюсь ради них.

— Странный ты человек… Вроде и не от мира сего, а в тоже время — слишком уж практичный для идеалиста.

— Не страшно за такого замуж идти?

— Еще как страшно, но другого такого я уже не найду, — без тени иронии проговорила моя невеста. — Знаешь, я когда девчонкой была мечтала стать подругой русского революционера или — героя Гражданской войны… Не дряхлого старика ветерана, а — молодого, в куртке из чертовой кожи и с наганом… Смешно, правда?

— Не очень, — пробурчал я, пожимая плечами.

— Когда занялась комсомольской работой, все еще продолжала надеяться, а вдруг среди нынешних молодых людей отыщется такой? Однако наши ребята, что в райкоме, что в низовых организациях — либо циники, либо скрывают за правильными лозунгами полнейшее равнодушие к нашей работе… И тут я встречаю тебя… Ты тоже циник, но не равнодушный… Тебя не интересует карьера, да и в быту ты живешь скромнее, чем мог бы, а в своих школярах души не чаешь… Понимаешь, Саша, меня к тебе и влечет и отталкивает одновременно. Потому что есть в тебе какая-то тайна, которую мне моим умишкой не постичь…

— Брось прибедняться!.. Все ты сможешь понять… Ну, по крайней мере, то же, что и я… Другой вопрос, что и я далеко не все пока понимаю…

— А что — именно?

— Кажется, мы уже говорили с тобой об этом… — проговорил я. — Я смогу тебя во многое посвятить, когда ты станешь самым близким мне человеком.

— Надеюсь, это не способ затащить меня в постель?

— Я с такими вещами не шучу и уж тем более, не использую для примитивного сексуального шантажа.

— Прости, я не хотела.

— Забудь!

Моя «Волга» уже катила по улицам Литейска. Я подвез Вилену к ее подъезду, посмотрел на светящиеся окна квартиры моих родных и вернулся к себе. Севка еще не спал. Заварил свежего чаю, соорудил бутерброды. В квартире, которую я, признаться, подзапустил царила идеальная чистота. Молодец пацан! Мы с ним пошвыркали чайку. Я вручил своему внезапному соседу постельное белье, сообщив, где он может взять подушку и одеяло. Разбудил я пацана в шесть утра. Сам отправился на пробежку, а он за это время приготовил завтрак. После него, погрузились в «Волгу» и поехали в Затонье.

Низкое солнце плыло в розовом мареве утра. На полях тарахтели трактора, распахивая землицу под посев. В сторону города мчались грузовики, доставляя продукты в столовые и магазины. Полупустые рейсовые автобусы везли тех жителей района, которым требовалось с утра пораньше оказаться в райцентре. В Затонье мы оказались спустя полчаса, после того, как выкатили со двора. Подъехали к двухэтажному бараку, где Перфильев-младший и жил со своей бабушкой.

Двери в подъезд были распахнуты настежь. Деревянные ступеньки отчаянно скрипели под ногами. Звонка на двери не было и Севка отворил ее своим ключом. В крохотной прихожке, на самодельной деревянной вешалке, висел ворох пальто и курток. Из кухни доносилось булькание и запах вареной картошки. Слышались шаркающие шаги. Перфильев-младший скинул кроссовки, добавил к вороху на вешалке фирменную курточку и нырнул в кухню. Я тоже не спеша разулся и разделся. В это время из кухни показалась бабуся.

— Ты что ли учитель? — спросила она, щурясь в полумраке.

— Здравствуйте! — сказал я.

— И тебе не хворать! — откликнулась хозяйка. — На кухню проходи… Буду картоплей потчевать.

Проголодаться я не успел, но надо было налаживать контакт, поэтому повиновался. Кухня была просторней моей, но чувствовалась затхлость — старая мебель, произведенная еще в пятидесятых, отставшие от стен обои, тусклое стекло окна. Пузатый холодильник, чугунная мойка с краном, из которого, судя лишь по одной «головке», текла только холодная вода. Керогаз. На нем сейчас шкворчала сковородка с маслом, куда бабуся лихо сгребла с деревянной разделочной доски мелко нарубленный лук.

Я сел на свободную табуретку, а Севка устроился напротив. Хозяйка плюхнула на стол миску с отварной картошкой, а сверху полила растительным маслом с обжаренным луком. Рядом стояла корзинка с ломтями серого хлеба. Видимо, предполагалось, что каждый едок будет сам себе подкладывать в тарелку. Во всяком случае, я взял вилку с костяной рукоятью, наколол картофелину и переправил ее в свою тарелку. Перфильев-младший проделал тоже самое. Бабуся одобрительно кивала, глядя как мы лопаем. Сама она лишь поклевывала.

— Ну-с, с чем пожаловал? — поинтересовалась она, когда я умял третью картофелину и запил ее сладким чаем из большой — красной с потускневшей позолотой — чашки.

— Да вот хочу, чтобы Сева опять в городе учился, — ответил я.

— Доброе дело, — кивнула седым кукишем на затылке хозяйка. — А жить он там где будет?

— А там где и жил.

— Как так? — удивилась она. — Люди говорят, там шаромыжник какой-то живет…

— Этот шаромыжник перед вами.

— Ты, что ли?.. А Севка сказал — учитель!

— Я и есть учитель физкультуры и внук ваш будет учиться в моем классе.

— Женат ли?

— Нет пока. Невеста есть.

— И берешь чужого пацана к себе жить?.. Что девка-то твоя скажет?

— Она у меня с понятием.

— Ты смотри у меня, — грозно произнесла бабуся. — Если посередь учебного года пацаненка со школы срываешь, то пусть хоть доучится до лета.

— Не — до лета, а до конца учебы, — сказал я. — Понадобится, я на другую квартиру съеду, а Севку с места не дам больше сдернуть.

— Не пойму что-то, какая тебе-то корысть с этого?

— Да никакой. Неправильно это, когда мальчишку лишают возможности учиться в родной ему школе.

— Это верно, касатик, — вздохнула она. — Дочка померла, зятя мово ни за что, ни про что заарестовали… Сама я сколько еще протяну…

— Насчет отца будем разбираться, — сказал я. — Найдем адвоката, пусть готовит кассационную жалобу.

— Ежели поможешь вытащить Всеволода из кутузки, век буду за тебя Бога молить!

— Пока твердо не могу обещать, но поглядим…

— Ну ладно… Пойду внучонка вещички соберу.

Она поднялась и ушла с кухни, промакивая подолом передника увлажнившиеся глаза. Перфильев-младший мне подмигнул, спросив:

— Ну и как тебе моя бабуля? — и спохватился: — Ой! Я хотел сказать — вам…

— Да ладно! — отмахнулся я. — Вне школы можно и на «ты»… Нормальная у тебя бабушка, суровая, въедливая. Такая и должна быть.

— Севка! — послышалось из глубины квартиры. — Помоги вещички-то собрать, лодырь!

Пацан сорвался с табуретки, оставив меня допивать чай в одиночестве. Через десять минут он вернулся и сообщил, что готов. Я поднялся и вышел в прихожую, где лежал большой узел и стоял чемодан — видать, это были все пожитки моего подопечного. Бабуля перекрестила нас.

— Вы навещайте нас! — сказал я ей. — Адрес знаете.