До сих пор вижу перед глазами разводы от туши на ее щеках, и даже не знаю, чего во мне больше: презрения или все-таки… сочувствия…

А еще задаюсь вопросом: каким бы стало наше свидание наедине? Что бы мы сказали друг другу? Чем бы все это закончилось?

… Наверное, я все еще люблю ее. Самую малость…

И вот мы в Сент-Моритце, поддавшиеся авантюристской жилке турбобабуль, которые, странное дело, и забавляют и раздражают меня одновременно.

Не поддаться их кипучей жизнерадостности практически невозможно, только у меня такое чувство, словно видят они даже больше, чем говорят. А уж говорят они немало, особенно пышечка Хайди Риттерсбах… Такая заговорит зубы любому!

А уж под острые углы ее доисторического ридикюля лучше и вовсе не подставляться: они смертоноснее любого оружия… Подчас мне даже жалко того громилу в стрип-клубе, отведавшего их сполна. Бедолага! Мне лишь однажды перепал подобный, да и то по полной случайности…

— Прости, дорогой! — устыдилась тогда старушка своей неловкости, поглаживая ушибленное место. Досталось же тогда моему колену… и я смутился.

— Разбитое сердце болит сильнее, — не обратила внимание на мой румянец старая леди, продолжая «залечивать» ушиб своей пухленькой ладошкой. — Боль внешняя облегчает боль внутреннюю…

Если бы я не знал, что мы познакомились не более двух часов назад — решил бы, что обычно сдержанная на язык Стефани разболтала новой знакомой про мою эскападу с Эстер. Только этого не могло быть… и я понял, что с этими кладоискательницами ухо нужно держать востро.

А еще вспоминается мокрое полотенце, которым потчевала мою разбитую губу Стефани: «позаботься о мальчике», велела ей обычно безгласная Мария Ваккер, так и подтолкнув ту в мою сторону… Почему не Эрика или она сама? Почему именно Стеф? В тот вечер я окончательно уверился в смутно угадываемых за ее, якобы, тайными взглядами некий сердечный интерес ко мне, о котором прежде и представить себе не мог…

Стефани небезразлична ко мне?

Я бы так и не верил в это, кабы не то мокрое полотенце… то, как она смотрела на меня, как отчаянно краснела, причиняя неосознанную боль — все это не могло остаться незамеченным мною.

Той ночью я думал и об этом…

Стефани, у которой есть такой парень, как Бастиан, тайно влюблена в МЕНЯ?!

Звучало забавно… и немного трагично: мне было обидно за друга. И вообще, это было глупо! Почему я не заметил этого раньше?

Почему этого не замечает Бастиан?

Все эти мысли так или иначе не дают мне уснуть этой ночью: я ворочаюсь в своей мягкой постели, прокручивая эпизод за эпизодом… Кадр за кадром.

Воспоминание за воспоминанием.

Эстер… Стефани… Бастиан… Бабули… даже Эрика! Я забываюсь тревожным сном только далеко за полночь, и это несмотря на абсолютно бессонную предыдущую ночь.

Знал бы отец, как беззаботно отдыхает его сынок в развлекательной поездке к морю!..

А просыпаюсь с гулко колотящимся сердцем: кто-то есть в моей комнате, абсолютно уверен в этом.

Прислушиваюсь — ни звука.

Хотя, нет, звук есть: шелест едва слышного, поверхностного дыхания, заставляющего волосы на голове шевелиться.

— Кто здесь? — произношу враз осипшим голосом. — Стефани, это ты?

Никто не отвечает, и тогда я зажмуриваю глаза. Просто, чтобы не было так страшно…

И мысль: не надо было увлекаться мистическими триллерами!

… а шелест все ближе… и шаги… кто-то живой запинается за ножку кровати и глухо вскрикивает.

Распахиваю глаза — надо мною лицо… Близко-близко! Белое, посеребренное луной. Набираю было полную грудь воздуха, чтобы заорать, только пухлая ладонь прикрывает мой рот.

— Тсс, не кричи! Это всего лишь твоя любимая Хайди Риттерсбах.

— Х..хай…дди Р… рритерс… ббах, — выдыхаю воздух порциями, стиснув бескровные губы.

Знаю, что как только вдохну снова, выдыхать буду уже не односложные звуки, а самые настоящие ругательства. Только и этого сомнительного удовольствия меня лишают:

— Дай руку, милый, — произносит ночная гостья, ловко накидывая на мое правое запястье странный браслет.

— И другую тоже, — произносит по другую сторону кровати Кристина Хаубнер, проделывая с моей рукой подобное же действо.

И пока я абсолютно растерянный и обалдевший пытаюсь понять, что все это значит, обе подружки привязывают мои руки к спинке кровати. Понимаю это только, когда пытаюсь подергать ими, и те не поддаются…

— Что вы делаете? — обретаю наконец голос, и голос этот полон нескрываемого удивления.

Надо бы еще и возмутиться, вот только не получается: слишком абсурдная ситуация выходит… Я, привязанный к спинке кровати, и три старушки-веселушки с непроницаемыми лицами.

— Эй, ну в самом деле, что это такое? — дергаю импровизированными путами, на поверку оказавшимися женскими капроновыми чулками. Час от часу не легче…

И тогда фрау Риттерсбах зловещим полушепотом провозглашает:

— А это твое возмездие, мальчик… за несправедливо оскорбленный ванильный пудинг!

В тот же момент яркий свет ослепляет меня, и когда я открываю зажмуренные было глаза, замечаю на коленях пожилой мстительницы миску с…

— Что у вас в миске? — не без подозрения осведомляюсь я.

— А ты сам догадайся, — с вызовом произносит та, поднося к моему рту ложку с…

— Ванильный пудинг!? Да вы издеваетесь.

Окидываю всех троих насмешливым взглядом: к слову, Мария Ваккер и Кристина Хаубнер стоят за спиной своей предводительницы с многозначительно сложенными на груди руками. Телохранительницы… Не могу сдержать улыбки.

— Ничуть, — позволяет себе улыбку превосходства фрау Риттерсбах, а потом грозно командует: — Открывай рот!

— Чт-ооо? — только и успеваю произнести я, а ложка ванильного пудинга уже впихнута в мой рот, отчего я почти давлюсь ее содержимым.

— Слушайте, ну это уж слишком, — отплевываюсь я, пытаясь увернуться от бережно утирающей меня салфеткой Марии. — Если вам так хочется, чтобы я непременно попробовал этот пудинг, так мне и скажите… Я попробую. Только руки развяжите!

Турбобабули качают головами одновременно, словно они единый организм, действующий строго в слаженном порядке.

— Маленький плутишка! — грозит пальчиком Хайди Риттерсбах. — Так мы тебе и поверили! — Потом гладит меня по щеке, приговаривая: — Расслабься, милый. Давай просто поговорим, хорошо?

— Да я вроде как не против, — улыбаюсь своей мучительнице, — просто вы меня как бы смущаете всем этим, — дергаю руками и головой. — Может, обойдемся без рукоприкладства?

— Милый, никакого рукоприкладства, — изображает святую невинность пожилая леди, посматривая на мои ноги под гостиничным покрывалом. — Как твое колено, кстати? Больше не болит?

И я аж подскакиваю, если так можно сказать, на своем месте…

— С коленом все в полном порядке! Спасибо.

Провоцирует, как пить дать, провоцирует… И я хотел бы, да так и не могу рассердиться на них по-настоящему: непосредственность турбобабуль вызывает на лице неизменную улыбку. Надеюсь только, они развяжут меня до того, как кто-нибудь обнаружит нас четверых в таком вот неоднозначном положении…

— Тогда о другом, — глядит на меня предводительница амазонок. — Расскажи нам о той девушке в Инсбруке. Эстер, кажется… — И добавляет: — Пожалуйста.

Я снова хочу было воскликнуть «что?», да только памятуя о первом разе, крепко стискиваю зубы и отрицательно машу головой.

Бабули переглядываются, и полная ложка пудинга снова приближается к моим губам.

— Открывай рот, мальчик мой! — воркует Хайди Риттерсбах. — Тот, кто не едал ванильного пудинга — и не познал жизни во всей ее полноте. Ну же, не заставляй нам быть чуточку дерзкими!

— Чуточку?! — успеваю возмутиться одними губами.

— Саааамую малость, — подтверждает та, разводя пальцы левой руки на два сантиметра. В правой — по-прежнему маячит полная ложка пудинга… И без перехода снова интересуется: — Так ты расскажешь нам про девочку из Инсбрука?