В свой черёд, желая доставить удовольствие королю, кардинал выписал из Италии Торквато Тассо и представил его французскому двору. Поначалу в Париже к поэту отнеслись весьма благосклонно, он писал там сонеты и мадригалы. Но потом у него закончились деньги, которые выделил ему Луиджи, и поэт вынужден был вернуться в Италию.
Вскоре Ипполито д’Эсте тяжело заболел и помирился с племянником. В ночь на 1 декабря 1572 года, всего за несколько часов до смерти, кардинал Феррарский всё-таки подписал завещание в пользу Альфонсо II и Луиджи д’Эсте, в ущерб своему брату Франческо. Этот акт стал яблоком раздора в семье на протяжении многих лет. Сначала Франческо д’Эсте начал судебный процесс против племянников, а потом уже стали судиться сыновья Рене. В результате им пришлось обратиться к арбитражу Рима. Луиджи достались роскошные дядины виллы в Монтекавалло и Тиволи, где, несмотря на свои многочисленные долги, он собрал неплохую коллекцию картин. Своё же имущество впоследствии кардинал д’Эсте завещал брату, Альфонсо II.
Кроме тяжбы за имущество дяди, дети Рене были также втянуты в ещё один многолетний процесс за наследство матери. Тремя главными действующими лицами этой драмы выступали два её сына и старшая дочь. Причём Альфонсо II и Анна д’Эсте проявляли в этом деле особую непримиримость, позволившую Луиджи выступать посредником между ними. Как известно, Рене предоставила дочери право от своего имени вести переговоры с французским двором по вопросу Бретани. Переписка между ними свидетельствует о «заботе и усердии», с которыми Анна д'Эсте занималась всеми деловыми вопросами матери. Она даже нашла документ, в котором Людовик ХII подтверждал права Рене на Бретань. Бдительная и трудолюбивая, герцогиня Немурская реагировала на каждое требование быстротой действий, и её практический ум не пренебрегал деталями менее возвышенных занятий, чем те, которыми когда-то она занималась с Олимпией Морато.
Жаль, что придворные интриги, пагубное общение с Екатериной Медичи и её личные отношения с Гизами оказали своё пагубное влияние на Анну. Печальнее всего сравнивать то, какой она была, с тем, какой она стала. Но Рене цеплялась за неё со всей своей материнской нежностью. Второй муж Анны д’Эсте, Жак Савойский, хотя и был отнюдь не безупречным человеком, но в целом выгодно отличался от Гиза, возможно, потому, что рано отошёл от общественной жизни из-за ухудшающегося здоровья. В 1569 году ему было поручено совместно с герцогом д'Омалем, братом Франциска де Гиза, воспрепятствовать переходу через Луару войскам, которые шли на помощь гугенотам. Это предприятие провалилось из-за упрямства д'Омаля, и Немур, опасаясь, что Гизы свалят всю вину на него, удалился в своё герцогство Женевское, где пытался отвлечься от своих телесных и душевных проблем, занимаясь литературой и изящными искусствами. Переписка Рене с ним не оставляет места для сомнений в добром отношении, которое она питала к своему новому зятю.
26 июня 1572 года герцогиня сообщала ему из Монтаржи:
– Сын мой, с момента (получения) нескольких писем, которые Вы написали мне, и тех, которые моя дочь, Ваша жена, принесла мне, когда она вернулась в Ваше жилище в Париже, я узнала о лёгком приступе подагры, неожиданно настигшем Вас, и о болезни Вашей маленькой дочери, из-за чего Ваша жена слегла на кушетку, где я её и оставила, чего я бы не сделала, если бы не требования сиделки и врачей, которые заявили, что она нуждается в покое и что ничто не должно её утомлять… Я искренне хотела поехать к Вам, но она не сможет этого сделать до тех пор, пока не… выздоровеет… я… хочу предложить… использовать меня для Вас и Ваших маленьких детей во всём, что будет Вам приятно; и я буду молить Бога, сын мой, вернуть Вас обратно с таким крепким здоровьем, счастьем и довольством, какого я желаю для Вас…
Кроме того, Рене сделала к этому письму одну приписку об одном важном событии, которое должно было повлиять на судьбы многих людей:
– Сын мой, я едва не забыла сказать Вам, что, если, храни меня Бог, я буду в здравии, то очень скоро вернусь ко двору, будучи приглашённой королём и королевой-матерью на свадьбу мадам, Вашей племянницы...
Речь здесь идёт о предстоящем бракосочетании 18 августа Генриха Наваррского с Маргаритой Валуа, сестрой короля, празднества по случаю которого закончились, как известно, Варфоломеевской ночью.
К счастью, Рене остановилась не в Лувре, а в отеле герцога Немурского, что спасло ей жизнь. Точно известно, что в ночь с 23 на 24 августа (канун праздника Святого Варфоломея) 1572 года, когда католики устроили бойню прибывших на свадьбу гугенотов, апартаменты вдовы охраняли гвардейцы её второго зятя. Так как Жака Савойского не было в Париже, о матери позаботилась Анна д’Эсте. Последняя не осмелилась помешать Рене укрыть под крышей дома своего зятя столько гугенотов, сколько та смогла. Хотя, согласно документам, именно герцогиня Немурская была вдохновительницей Варфоломеевской ночи, а головорезы её сына, Генриха де Гиза, ворвались в дом пятидесятипятилетнего адмирала Колиньи и зверски убили его. Екатерина Медичи потребовала, чтобы Рене выдала спасённых гугенотов и отреклась от протестантизма. Тем не менее, дочь Людовика ХII проигнорировала её приказ. Только спустя девять дней ей разрешили под охраной феррарского посла вернуться в Монтаржи, но запретили проводить там протестантские службы под угрозой выселения из замка. Она посещала мессу и заявляла, что является скромной и послушной дочерью папы римского, но постоянно и без колебаний помогала всем, кто приходил к ней, «на свой страх и риск», до самой смерти.
Сохранилось письмо Анны д’Эсте своей матери, датированное 11 сентября 1572 года. Кто бы заподозрил его автора в соучастии в кровавой резне гугенотов, совершённой так недавно?
– Мадам, не имея никаких известий о Вас с момента Вашего прибытия в Монтаржи, я решила послать Вам этого лакея, через которого я очень смиренно умоляю Вас написать мне о себе и о Вашем положении, а также, слышали ли Вы что-нибудь о месье, моём муже; потому что с того момента, как мне дали понять, что он отправится сюда, у меня не было определённой информации о том, продолжит ли он своё путешествие или… отложил его, услышав о том, что произошло… Здесь, кажется, всё очень мирно, и ни одно убийство не совершено, ни один оскорбительный акт, о котором я слышала, не продолжался в отношении кого-либо… Я пришлю Вам постановление, как только оно будет напечатано, как не премину поступить со всеми другими указами и ордонансами, которые будут изданы впоследствии… Мадам, что касается моего здоровья, мне кажется, что за прошедшие три ночи я отдохнула лучше, чем привыкла, что принесло мне много изменений и надежду очень скоро увидеть себя в здравии и процветании, чтобы оказать Вам скромную и очень нежную услугу, которой я Вам обязана…
Нет никаких сомнений в том, что убийство адмирала было санкционировано Анной д'Эсте, и, следует признать, что есть что-то пугающее в спокойствии вышеупомянутого послания, в лёгкости, с которой герцогиня переходит от кровавых политических событий к личным делам.
Эдикт, о котором она благосклонно отзывается, был следствием противоречивой политики двора, который после Варфоломеевской резни был крайне озадачен тем, как объяснить или оправдать свои варварские действия в глазах христианской Европы. В нём события Варфоломеевской ночи трактовались как инцидент личной вражды между домами Шатийонов и Гизов. Однако никто не верил этому объяснению, и тогда Карл Х решил издать новую декларацию, где говорилось: гугеноты измышляли напасть на короля, но их планы были раскрыты и предупреждены. О чём также написала матери Анна д’Эсте:
– Мне жаль говорить Вам одну вещь, которая вас опечалит... но король издаст указ, потому что он хочет, чтобы все в его королевстве ходили на мессу.
И как не увидеть руку карательного Провидения в трагической смерти герцога Генриха де Гиза, и его брата-кардинала, убитых в замке Блуа в 1588 году по приказу Генриха III, последнего короля из династии Валуа? Случилось так, что Анна д'Эсте, когда её привезли пленницей в Блуа после убийства её сыновей, увидела в нише ворот конную статую своего деда, Людовика ХII, и в трогательных выражениях обратилась к памяти Рене:
