Прикусываю его нижнюю губу, оттягиваю, быстро расстёгивая брюки и ширинку. Тащу вниз вместе с трусами. Мычу — пальцы исчезают. Марик снимает с меня бельё, задирает юбку, поднимает ногу выше и смотрит прямо в глаза.

Безумный взгляд, глаза — штормовое небо, блестят в полумраке. Он входит плавно, дробно дышит, и я впиваюсь в плечи. Каждое движение: теплом по телу, когда жар копится между ног, собирается глубоко внутри. Стоны тихие, сдержанные, но дыхание грохочет, оглушая. Марик непрерывно засаживает, целует шею, грудь, а я отворачиваюсь к окну. Низ живота поджимается в сладком спазме: соседний балкон в нескольких метрах от нас. И там кто-то стоит — из-за темноты силуэт не разглядеть. Нас видно чётче — на кухне горит свет.

Кто-то смотрит, и адреналин шкалит. Притягиваю голову Марика к себе, целую неглубоко, но часто, облизываю язык. Уже почти-почти, совсем немного: внутри уже печёт и первый спазм вырывается приглушённым мычанием. Невероятно, ярко, остро, до звёзд перед глазами. Марик толкается несколько раз, кончает за мной. Прижимается мокрым лбом к плечу. Рвано выдыхает.

— Как-то быстро, да? — хмыкает, выпрямляясь. Ссаживает меня с себя, подтягивает штаны обратно, но не застёгивает. Смысл, если всё равно сейчас снимет?

— После душа реабилитируешься. — Указательным пальцем приподнимаю его подбородок. Обожаю такого: когда всклокоченный, и взгляд шальной, а губы — припухшие. Пока моется, разбираю диван, стелю новое бельё. Сомнения возвращаются. Спросить — не спросить? Сам не свой сегодня. Дело на самом деле в жене? Что, если она узнала? Если бы узнала, он бы с чемоданом пришёл. Или не пришёл?.. Не буду спрашивать, если захочет — сам расскажет.

Вода здесь удивительного бирюзового цвета, и воздух совсем другой, не похож на черноморское побережье. Мы с Маратом были в Европе: Эгейское море, Средиземное, но тут всё иначе. От красок рябит в глазах, от многоголосья шумит в ушах, и это хорошо, так хорошо, что хочется раскинуть руки и кричать. Что мы и делаем с Каринкой, оказавшись в номере. Не самый дорогой отель, но антуражный! Тут и в гамаке на веранде можно покачаться, и кажется, что сейчас к тебе заглянут туземцы, а к берегу причалят пираты. Вдали от Москвы дышится легче, и проблемы не забылись, нет, но отступают.

Первый день пролетает стремительно. Кажется, стоило самолёту с Маратом оторваться от земли, и у меня с груди упало несколько камней. Потом, обо всём потом подумаю, а сейчас, как Скарлетт, буду жить сегодняшним днём.

От окружающей красоты хочется плакать. Мы сидим на качелях, лениво болтаем ногами в воде и смотрим на закат. Разве много нужно для счастья? С дочкой нам никогда не будет одиноко. Смотрю на неё, и сердце всё же поджимается. Чем Марат думал, когда заводил ребёнка? Хоть раз подумал о Каринке, хотя бы один чёртов раз?!

— Красиво, — тянет она. Делает фотографию и отправляет. Естественно, папе. Я храню молчание. Только маме написала, что долетели и заселились. Когда вернусь, надо всё рассказать, сколько можно скрывать? Уж что-что, а отсутствие Марата на отпускных фотографиях от неё не скроешь. Потом, это тоже потом. Хотя бы несколько дней безмятежности, когда буря где-то там, далеко, а ты просто сидишь на берегу океана и смотришь, как садится солнце.

Долгий перелёт, разница во времени, куча впечатлений: мы с Каринкой засыпаем в одной кровати, едва коснулись подушки. На утро у нас насыщенная программа: прогулка на лодке вдоль скал, сошедших с кадров Аватара, дегустация местной кухни (спасибо современным абсорбентам), шумный азиатский рынок, сбивающий с ног гомоном и криками торговцев-зазывал. Три дня пролетают, как один, и на четвёртый Каринка начинает грустить.

— Это из-за папы, да? — спрашиваю осторожно. Конечно из-за него. Вижу, как они переписываются. Он ей даже фотографии присылает — один раз заметила, едва в слёзы не ударилась. Одним своим видом он меня из равновесия вышибает. Вроде рана начала тонкой плёнкой затягиваться, но снимать повязку рано.

— Он не приедет не из-за работы, да?

Мы сидим за столом, заставленном маленькими тарелками с множеством безопасных — на мой взгляд — закусок.

— Да. — Вздыхаю. — Он тебя любит. Очень сильно любит.

— А тебя уже нет? — Голубые глаза, так похожие на те, другие, вынимают душу. В горле становится тесно. Выдавливаю через силу:

— Не знаю, мышонок.

Дочка молчит. Смотрит в тарелку, сосредоточенно сопит. Так хочется прижать к себе, оградить от правды, от всего этого дерьма, в которое Марат нас окунул. Злость на него обжигает. Не злость даже — жгучая ярость, острее кайенского перца. За Каринку, за её слёзы глотку готова зубами разодрать! Плевать на тех, других, на весь мир плевать, но каким же ублюдком надо быть, чтобы не думать о собственном ребёнке?!.. Она вдруг сама ко мне бросается. Слетает со стула, обнимает крепко, утыкается в грудь.

— Ничего, мам. Если вы… Папа же всё равно приходить будет, да?

— Конечно будет, — говорю, а голос не слушается: дрожит и гнётся. Глажу мягкие светлые волосы, сглатываю часто. Нет, плакать не буду, не хочу пугать. Но тяжёлый разговор дома ждёт не только с родителями, но и с Маратом.

Остаток отпуска проходит уже не с таким энтузиазмом. Нет, мы развлекаемся, много смеёмся, совершаем безумные поступки вроде этой несчастной поездки на слоне, когда трясло так, что постоянно боялись свалиться, или сверчками, которых решили попробовать. Но тень Марата стоит за спиной.

Я могла бы вывалить на Каринку сразу всё, и про любовницу, и про семью. Но зачем? Кому от этого станет проще? Уж точно не дочке. Мне легче будет? Тоже нет. Пусть для начала примет тот факт, что мы расстаёмся. Этого для начала будет достаточно. И вообще, я не обязана рассказывать про брата — Марат натворил дел, пусть сам и расхлёбывает.

Чем чаще думаю об этом, о детях в целом, тем сильнее растёт злость, затмевая и жалость, и чувства. Любовь всё ещё тут, во мне, но она постепенно прогорает, ложится хлопьями седого пепла. Чувства нельзя отключить по щелчку, но их можно убить поступками. Всё это время я думала, что он предал семью, и винила себя. Нет. Это так не работает. Марат может быть хоть сто раз прекрасным и любящим отцом, но он намеренно причинил Каринке боль. Он может быть идеальным мужем со своими мелкими и милыми недостатками, но он унизил и растоптал меня. Чего я должна стыдиться?! Разве что того, что была слепа столько лет. Но слепоту тоже можно излечить, моя прошла резко. Оттого и больно, что свет слишком яркий, а вокруг целый мир, который, оказывается, не вертится вокруг Марата.

Москва встречает мелким дождём. Здесь уже началась осень. Обожаю её — именно нашу, постепенную и в то же время непредсказуемую. Краски и запах прелой листвы, шелест дождя, горячий кофе в руках… Я забыла, когда в последний раз просто гуляла по городу, никуда не спеша. Первое сентября через два дня, всё готово, всё собрано. Как и вещи Марата. Не все, но я вижу: часть гардероба поредела. Он был тут, пока нас не было, может, даже тут жил, но сегодня не приехал встречать. За это ему благодарна. Не хочу никаких сцен на людях, но знаю, что если сейчас увижу — не сдержусь. Злость накопилась и уже вовсю закипает. Ещё немного, и чайник засвистит, свисток сорвётся и обдаст паром.

— Как добрались? — первым делом спрашивает мама, когда звоню сказать, что дома.

— Отлично. Из лета в осень. Никогда не привыкну к этим контрастам.

Краем глаза слежу за дочкой. Загорелая, как негритёнок, притащила из детской какой-то бумажный пакет. Хмурюсь — откуда? Внутри красивое платье нежного лимонного цвета, ленты и коробка с туфлями.

— От папы! — верещит Каринка, прижимая платье к груди. Скриплю зубами. Отец года. Всегда с размером угадывает, что с моим, что с дочкиным. И там, там тоже такой, предупредительный?! Хочется схватить платье и вышвырнуть в окно. Едва держусь. Если бы увидела первой, так бы и сделала. Совершенно безумная, почти бесконтрольная ярость мешает нормально дышать. Так себя чувствуют люди, когда кровь застилает глаза?