“Наверно, он служил в обслуге катапульт, а руки обжёг во время стрельбы, когда заряжал одну из них кувшином с горючей смесью, — подумал Джуга.”

— Участки не такие большие, чтобы прокормить столько людей, — тихо, но веско сказал седой пастух. — На какой из них у вас грамота?

Верен оглянулся, будто в поисках чего-то на склонах ущелья.

— Вон тот, — и он указал в сторону кривой чёрной башни, прозванной Чёртов Палец. В значении, понятно, не того пальца, которым в носу ковыряются.

Башня эта только на первый взгляд казалась неустойчивой. Расположенная высоко по склону, она была высечена прямо в скале, которой и был этот “палец”. Причем, порода отличалась от всех других скал в округе. Была необычно чёрной. И скала эта, вроде как, просто торчала из земли, расчищенная от других пород ветрами и дождями. В этой башне никто не селился. Во-первых, из-за страшных сказок, с ней связанных. А, во-вторых, считалось, что эта земля общинная. А в какой-то необозримой перспективе — баронская. Когда медлительная рука имперской бюрократии наконец дотянется до этих мест.

— Но это общинные земли, — возразил Джуга.

— А вы староста? — спросил Верен.

— Что-то вроде того, — ответил пастух. — У нас уклад старинный. Есть община, староста, дружина. Помогаем друг другу, защищаемся дружно. Судим своим судом. Я — староста. Пипер — начальник дружины.

Он указал посохом на бывшего легионера.

— Так жили люди давным-давно.

— А теперь я ваш барон, — сказал Верен, — Там моя земля. А люди со мной будут помогать её возделывать и защищать.

— А грамотку, грамотку можно посмотреть, — тем же противным тоном прогнусавил Пипер.

— Вот грамота, — Ворон достал из-под плаща медный тубус в полторы пяди длинной.

Раскрыл его и протянул свернутый пергамент Джуге. Пипер шагнул вперёд и выхватил свиток из руки Верена. Брезгливо кривясь, он сделал вид, что читает, а потом неожиданно легко разорвал кусок выделанной кожи.

— Нет документа, нет барона! — расхохотался он. — Нам лорды не нужны. А землица как раз пригодится. Ступай, господин, за новой грамоткой.

Верен ничего не ответил. Он распахнул плащ, под которым на серебряной цепочке висел баронский орден в виде трёхлучевой звезды. Не снимая перчаток, правой рукой достал из-за пояса изогнутый волшебный жезл, и навёл его на Пипера. Грянувший гром эхом прокатился по ущелью. Сельчане мигом побросали рогатины, которые всё это время сжимали в руках и, ослепшие от вспышки, инстинктивно прижались к земле. Остался стоять только Джуга, чью одежду забрызгала кровь из расколотой, словно орех, головы командира дружины. Пёс у его ног тоже не сдвинулся с места. Только глухо зарычал.

— Это не та грамота, — сказал Верен, пряча жезл за поясом и доставая из складок плаща другой кожаный свёрток. — Перепутал.

— Вот, — и он протянул новую грамоту Джуге.

Джуга с поклоном принял её.

— Какой герб у нашего барона? — осведомился он у Верена.

— Чёрный ворон, летящий на восток, — ответил барон.

“Орк ятаганом красен.”

Народная мудрость.

Кто-то мог бы сказать, что Туманные горы — это и не горы вовсе. А так, предгорья действительно большого горного массива, растянувшегося на многие и многие дни пути, и в разных своих частях имеющего разные названия. А Туманными они названы потому, что теплый воздух с южного моря упирается здесь, в пусть сравнительно небольшие, но всё же вершины. Образуются облака, туман, летом выпадает много дождей. Зимой — снега. Люди пасут скот, охотятся в лесах. Этот грубый народ пока ещё живёт вольно. Баронов здесь почти нет. А поскольку здесь селят отставных легионеров — каждый считает себя частью Империи. Частью чего-то большего. И на «прямой связи» с правителем. Люди требуют к себе особого отношения.

Впрочем, жизнь здесь не сахар. Места такие-же суровые, как и люди. Никто не отменял набегов горных племён, лишь формально подчинённых Империи. А особенно жизнь не кажется легкой прогулкой, когда сидишь в холодной башне, высеченной кем-то в чёрном камне.

Её ещё долго придётся обживать. Восстанавливать каменную ограду, возводить хозяйственные постройки. А пока барон с баронессой не брезговали жить в одном помещении вместе со своей челядью, набранной из встретившихся в дороге казаков. Роль забора выполняли выставленные полукругом коши, образующие что-то вроде небольшого внутреннего двора. Скот разместили на первом этаже башни. А все люди поселились на втором, где нашлась выдолбленная в скале печь.

Прошло не так много времени с приезда Верена, и вот одним поздним вечером, в то время, когда все домочадцы собрались на втором этаже, снизу постучали.

Все мгновенно замолчали. Верен и Элис посмотрели друг на друга. Люди невольно оглянулись в поисках того, кого нет, и кто мог бы остаться на улице в столь поздний час. Но нет, все дома. Однако, это был отчетливый стук в дверь снаружи.

В наступившей тишине Верен встал и не спеша спустился на первый этаж. Даже напуганный его присутствием скот предпочёл промолчать в этот ответственный момент. Ворон подошёл к двери. Ещё раз прислушался к звукам снаружи. Вроде тихо. Взявшись одной рукой за рукоять своего меча, другой он отодвинул засов и приоткрыл тяжёлую деревянную дверь. “Никого” — так показалось ему в первые секунды. Но тут он заметил маленький свёрток, лежащий на пороге. Вначале, он просто не обратил на него внимания. Осторожно подняв комок из каких-то шкур, Верен поднёс его к свету, льющемуся со второго этажа, и приоткрыл одну из складок. Оранжевый луч упал на маленькую головку и крохотные ручки спящего младенца. Приглядевшись, Верен обнаружил заострённые ушки и бледную, но явственно зелёную кожу малыша.

“Вера в Господа нашего держится на четырёх столбах, — всегда говорила бабушка Мерси. — Милосердие, молитва, прощение и смирение.”

ММПС, как запомнил малыш Илл. Но о таком сокращении он бабушке, конечно, не говорил.

“Будь добр, — говорила бабушка, — старайся не делать зла кому-то, не обижать понапрасну. Ни человека, ни скотину. Даже если и то, и другое вместе. Не мучай никого ради забавы. Не убивай животных, даже диких, ради развлечения. Сопереживай и сочувствуй попавшим в беду людям. Помогай по мере возможности. Это и есть Милосердие.”

Илл кивал, и бабушка продолжала: “Молитва — это обращение к Богу Милосердному. Прямой с ним разговор. Лучше в храме и в установленном порядке. Но можно шёпотом, где угодно и в какой угодно форме. Не ожидай услышать в ответ голос с неба, но ответ придёт в знаках и событиях. Может быть не сразу, но Господь услышит и поможет. Проси о важном. Не о деньгах и украшениях, а о снисхождении и помощи в опасности. Пусть даже это детский страх темноты. Так он услышит и поможет. И тебе станет легче. Молясь, ты вроде как не один против тьмы, а с защитником.”

“Прощение, — говорила она. — Если на зло отвечать злом, зло в мире только радуется и увеличивается. Оно, как снежный ком, всё больше и больше. Это питает извечного противника Бога Милосердного — его старшего брата, превратившегося в демона Мару. Прощай. Это тяжело, но это возможно. Часто, на это нужно больше мужества, чем на месть. Месть, которая так сушит сердце и душу. И никогда не приносит ожидаемого облегчения и удовлетворения. Илл, прощай хотя бы родных и друзей.”

Илл соглашался. Это же друзья, отчего их не простить? А родных и подавно. Да и родные не делают ему ничего плохого. Максиму, не дадут варенья, а на его капризы ответят крепким словцом да несильной затрещиной.

— А что такое “смирение”? — спрашивал он бабушку. — Сидеть и ничего не делать?

— Нет, — отвечала Мерси. — “Смирение” — это не значит бездействие. Это не малодушная слепая покорность судьбе. Но и самое трудное из всего, что я перечисляла. Ведь, мы не можем быть в ответе за всё, что происходит вокруг нас. От нас не зависит засуха или проливной дождь. Война или чума. Смирение потому и тяжкий труд, ведь это умение отличить то, что мы можем изменить, от того, что нет. А что мы изменить не можем, надо принять. Как Божий промысел. Как часть плана, который мы не можем постичь. И если что-то видится нам злым, то, возможно, со временем, мы поймём, что так и должно было быть. Ведь клинку, который куют в огне ударами молота, а потом опускают в воду, всё это кажется пыткой. Но на выходе мы имеем закалённое лезвие, способное сокрушить врага и не сломаться. Принять, что дОлжно, и есть смирение.”