В данном случае, однако, советская бюрократия подставила ножку самой себе. Когда Анна Ахматова приехала (это было поздно вечером 2 июня, в среду) на вокзал Виктория, ее, кроме представителей Британского совета и многочисленных журналистов, встречал Всеволод Сопинский, атташе по культуре советского посольства. По свидетельству «Дейли телеграф», дипломат с явным раздражением сказал: «Если приглашение придет только завтра, будет уже поздно». Это значило, что если Оксфордский университет известит советское посольство о церемонии награждения 3 июня, в четверг, то официальные советские представители присутствовать на торжественном событии не смогут. Дело в том, что по существовавшим в то время правилам советские дипломаты без особого разрешения МИДа не имели права выезжать за пределы Лондона далее чем на тридцать миль, а для получения такого разрешения требовалось как минимум три дня.

«Представители русского посольства выражают удивление, что они не были приглашены в Оксфорд в субботу, когда русской поэтессе Анне Ахматовой присвоили степень почетного доктора литературы» — так звучало лицемерное возмущение служащих посольства страны, у которой пришлось всеми правдами и неправдами добывать разрешение на выезд величайшей поэтессы. Пресс-атташе Оксфордского университета заявил в ответ, что с их стороны никакой небрежности не было. «Всех удостоенных степени почетного доктора мы предварительно спрашиваем, кого они хотели бы пригласить на церемонию; данный случай не был исключением». Британским ученым, судя по всему, и в голову не могло прийти, что в Советском Союзе просто не заведено спрашивать мнение рядового гражданина, кого из официальных лиц он считает нужным позвать на то или иное мероприятие.

«Anna Akhmatova, Andreae filia», — так обратился к ней официальный представитель университета в торжественном обращении на латинском языке, когда в субботу, 5 июня 1965 года, на церемонии в Шелдонском театре ее облачили в красную мантию с горностаевой отделкой и водрузили на голову черный головной убор доктора. Она прославлялась как «Femina haec augusta», «русская Сапфо», не только как поэтесса, но и как патриотка. Были перечислены основные ее произведения; о ее конфликтах с властью тактично умалчивалось. «Через несколько лет после восстановления мира (осторожный оборот, касающийся временного срока, свидетельствует о некоторой неуверенности составителей речи в плане биографии поэтессы. — Д. Д.) в государственном издательстве вышла антология, содержащая двести пятьдесят ее стихотворений».

Удивительный факт: официальный перевод торжественной речи, сделанный в Иностранной комиссии Союза писателей СССР, упоминает лишь двести двадцать стихотворений. И еще одна гротескная ошибка: название одного из ранних сборников Ахматовой. «У самого моря», перевели с английского («By the very Sea») как «У самого синего моря»: явно под влиянием сказки Пушкина «О рыбаке и рыбке».

Нам мало известно, чем занималась Ахматова в Оксфорде (там она провела десять дней) и потом в Париже (туда она заехала по пути домой). Зато мы в основном знаем, с кем она встречалась во время своей последней зарубежной поездки. Например, она дала газете «Таймс» интервью, где назвала Марию Петровых как единственную достойную упоминания современную советскую поэтессу. Уступая просьбам своих почитателей, наговорила на магнитофон ряд своих стихотворений (в том числе «Реквием»). Беседовала за эти две недели примерно с пятью десятками человек. Среди них были друзья юности, которых она не видела пятьдесят лет, давние возлюбленные, русские журналисты-эмигранты, дальние родственники. Все эти встречи создавали особую атмосферу: перед Ахматовой словно еще раз прошла вся ее жизнь.

Этот второй триумф не мог не стать серьезным испытанием для пожилой женщины, для ее физических и духовных сил. Двум сопровождавшим ее женщинам: Ане Каминской и Аманде Хейт, позже написавшей ее биографию, которые старались оберегать ее от переутомления, — постоянно приходилось объяснять восторженным, охваченным ностальгическими чувствами или просто любопытствующим посетителям, что возможности поэтессы ограниченны. Актер Владимир Рецептер попытался позже, с помощью Анны Каминской, реконструировать, как протекали дни Ахматовой в Англии.

«3 июня. <…> Заголовки лондонских газет с именем Ахматовой, среди которых выделяется „Сафо из России“… В номере отеля очень много цветов, это темно-красные розы <…>

4 июня. Ахматова осматривает Лондон. <…> Вечером, на пути в Оксфорд, машина попадает в дорожную пробку…

5 июня утром. Торжественный завтрак в Оксфордском университете. Присвоение Анне Ахматовой почетного звания honoris causa. <…>

Два дня в Стрэтфорде. <…> По шекспировским местам <…> Дом, где родился актер Шекспир. <…> Анна Андреевна не выходит из машины. Ей нездоровится. <…> Дом жены Шекспира. Аня осматривает, Ахматова ждет ее в автомобиле. <…> Вечером следующего дня <…> посещение Мемориального театра в Стрэтфорде. Идет „Венецианский купец“. <…> Когда подходит время ехать в театр <…>, Анна Андреевна чувствует себя хуже вчерашнего. <…> Аня боится оставлять ее одну, но Ахматова велит ей отправляться: „Это для тебя на всю жизнь…“»

Английским журналистам и нескольким русским эмигрантам удалось-таки взволновать Ахматову одной темой: почти все хотели слышать ее мнение о «новой волне» в советской поэзии.

Это литературное направление, которое само себя воспринимало как поколение, на Западе было представлено почти исключительно именами Евгения Евтушенко и Андрея Вознесенского. Новизна их поэзии заключалась в том, что актуальные, острогражданские темы и темы личные у них объединялись очень субъективной тональностью. В известном смысле это было возвращение к 20-м годам: более традиционно пишущий Евтушенко стремился к роли народного трибуна — роли Маяковского; Вознесенского же, по профессии архитектора, интересовали скорее эксперименты русского авангарда в области формы.

В конце 50 — начале 60-х годов поэзия «новой волны» выражала настроения своеобразного антисталинского Strum und Drang’а. Книги поэтов, принадлежавших к этому поколению, выходили стотысячными тиражами, на их выступления, на площади Маяковского или на стадионах, собирались тысячи и тысячи; поэты эти скоро стали лидерами своей эпохи. Но несмотря на все критическое отношение к советским порядкам, они остались в плену ментальности своего общества; в этом — объяснение и головокружительного их взлета, и в конечном счете фиаско. Положение их, даже в зените их бунтарства, характеризовалось своего рода полуофициальностью и неоднозначностью. Они довольно много ездили за границу, регулярно публиковали стихи, рассказывавшие о таких впечатлениях, которые большинству читателей и не снились. Эти поэты постепенно становились статьей литературного экспорта, «красной икрой советской культурной политики», по ядовитому замечанию оппозиционного публициста Андрея Амальрика.

Во время своего заграничного путешествия Анна Ахматова наблюдала поразительную популярность и повсеместное присутствие советской «новой волны» (Вознесенский, например, летом 1965 года тоже был в Англии и даже прислал Ахматовой поздравительную телеграмму.) Правда, в самом Советском Союзе «волна», собственно, уже схлынула. После того как Хрущев в декабре 1962 года и в марте 1963 года разразился яростной руганью в адрес молодых бунтарей, самые выдающиеся представители новой поэзии подвергли себя унизительной самокритике. Это говорило о том, что ресурсы радикальной критики в этом поколении себя уже исчерпали: преданность духу XX съезда сама по себе не могла служить эстетическим кредо, которого хватило бы на весь творческий путь. Однако на Западе Евтушенко и Вознесенского (не слишком уже молодых) еще долго считали поэтами-бунтарями, представителями московского «поколения битников».

Для Ахматовой в «новой волне» повторилось нечто, однажды уже ею пережитое. Как она писала в январе 1960 года Анатолию Найману, в 20-е годы, задолго до якобы наложенного на нее запрета публиковаться, она уже была оттеснена на периферию тогдашней литературной жизни. Молодое поколение ничего не желало слышать, кроме революционной поэзии. «Левее, следственно новее, моднее были все: Маяковский, Пастернак, Цветаева. Я уже не говорю о Хлебникове, который до сих пор — новатор par excellence».