Михаил Михайлович Зощенко гораздо сильнее нуждался в широкой читательской аудитории, чем Анна Ахматова. Причина этого — в особенностях его таланта: ведь в значительной мере это был талант газетчика, репортера. В 20–30-х годах он работал внештатным корреспондентом подчас в десятке и более газет. Его очерки, фельетоны, репортажи сразу приходили к широкому читателю. Осенью 1953 года его вновь приняли в Союз писателей и у него появились такие же надежды, как у Анны Ахматовой. Главная надежда была связана с публикацией цикла новелл: на это он получил твердое обещание от московского журнала «Октябрь».

Злополучное мероприятие в Доме писателей развеяло все иллюзии. Сразу после июньского собрания писателей из редакции «Октября» пришла вежливая телеграмма: «К большому сожалению, рассказы для журнала не подошли». Когда он обратился с жалобой в ленинградский Союз писателей, ему сообщили — во всяком случае, он так воспринял ответ, — что отныне его не будут печатать совсем, причем «независимо от качества работы». Одновременно ему дали понять — это было еще одно унижение, — что он поступит правильно, если напишет «объяснительную записку» в ЦК. Он оказался практически в таком же положении, как после августа 1946 года. Но «бедный Мишенька <…> не выдержал второго тура», как выразилась позже Ахматова.

Поздней осенью 1956 года Лидия Чуковская навестила Зощенко в Ленинграде: она привезла ему деньги, посланные отцом, Корнеем Чуковским. Зощенко она нашла в жутком состоянии. «Михаил Михайлович неузнаваемо худ, все на нем висит. Самое разительное — у него нет возраста, он — тень самого себя, а у теней возраста не бывает. <…> Звук из голоса выкачан. <…> О себе сказал: „Самое унизительное в моем положении — что не дают работы. Остальное мне уже все равно“».

Итог этой истории выглядит одновременно гротескным и жалким: партия спровоцировала совершенно бессмысленную пропагандистскую акцию, которая, правда, оказалась неудачной, но и особых негативных последствий не принесла. Спустя три месяца о скандале забыли; практически все возвращается на круги своя. Разве что загублены две жизни; одна — необратимо. Год спустя от всех этих событий остается лишь никак не желающий рассеиваться туман лжи.

Сергей Залыгин, позже известный писатель-прозаик, а в те времена молодой партийный пропагандист, в марте 1955 года ездил в один из омских исправительно-трудовых лагерей и прочитал заключенным лекцию о новых явлениях в советской литературе. После смерти Сталина в лагерях стали чаще устраивать всякого рода политические и культурные мероприятия, как бы давая понять, что Советское государство еще не совсем списало со счетов миллионы своих граждан, попавших за колючую проволоку. Один из заключенных, присутствовавших на лекции, Лев Гумилев, позже рассказывал Эмме Герштейн о выступлении Залыгина: «Я задал ему вопрос о маме. Он сказал, что она „в творческом подъеме“ и что к ней приезжали английские студенты справляться о здоровье». Поскольку Гумилев заведомо был уверен, что мать слишком мало заботится о нем, то слова Залыгина невольно усугубили и без того плохое отношение Льва Гумилева к Анне Ахматовой.

Среди устных преданий о советской литературной жизни есть эпизод, который связывают с именем Льва Кассиля, автора популярных произведений для молодежи. В 1952 году, когда умер один партийный функционер очень высокого ранга, Кассиль якобы сказал: «Ага, стало быть, у них тоже инфаркты бывают». Эта фраза, для западного читателя звучащая тривиально, даже нелепо, в советской среде имела глубокий смысл: ведь она способствовала разрушению мифа о вождях — стальных людях, ничего общего не имеющих с простым народом, окруженных едва ли не мистическим ореолом безграничного могущества, людях, с которыми могла справиться разве что какая-нибудь необычная болезнь (разумеется, если они не становились объектом очередной чистки). После смерти Сталина обнаружилось, что вожди — такие же люди, как все, и открытие это произвело на простых советских граждан ошеломляющий эффект.

Когда сына Грузии положили в мавзолей рядом с Лениным, сошел со сцены последний в русской истории абсолютный авторитет. Начавшаяся ожесточенная борьба за наследство вздыбила и перевернула окаменевшую номенклатурную иерархию. Каждый день кого-то смещали или перемещали; иногда такие случаи даже становились достоянием общественного мнения. Небожители разных сословий и рангов вдруг утрачивали нимб небожителя, превращаясь в объект насмешек и унижений.

В марте 1955 года было начато строгое партийное расследование против Александра Еголина, ведавшего в ЦК КПСС вопросами культуры, и Георгия Александрова, тогдашнего министра культуры; расследование поставило жирную точку на их головокружительной карьере. Выяснилось, что они устроили на подмосковной даче тайный бордель для себя и других чиновников высшего звена. Девушек туда набирали из студенток Литературного института им. М. Горького.

Оба эти функционера в свое время сыграли немаловажную роль в судьбе Анны Ахматовой. Александров имел прямое отношение к запрету ее сборника «Из шести книг», вышедшего в 1940 году; Еголин, прилежный сочинитель доносов и собиратель компрометирующих цитат, деятельно участвовал в подготовке Постановления о журналах «Звезда» и «Ленинград». В награду его назначили главным редактором журнала «Звезда», который почистили, сменив кадры, но не закрыли в отличие от «Ленинграда».

Слухи об оргиях, которые устраивали Еголин и Александров, быстро разнеслись в литературных кругах. Корнея Чуковского особенно бесило то, что профессиональный литературовед Еголин, писавший речи для Жданова, отделался выговором за аморальное поведение. «Неужели его будут судить за это, — писал он в дневнике, — а не за то, что он, паразит, „редактировал“ Ушинского, Чехова, Некрасова, ничего не делая <…> и получил за свое номинальное редакторство больше, чем получили при жизни Чехов, Ушинский, Некрасов!» Свое возмущение Чуковский не мог сдержать даже годы спустя, когда пришло известие о смерти бывшего всесильного партийного бонзы: Еголин, пишет он, «сопровождал Жданова во время его позорного похода против Ахматовой и Зощенко — и выступал в Питере в роли младшего палача». «Редактируя (номинально!) Чехова, он заработал на его сочинениях больше, чем заработал на них Чехов», — читаем в дневнике.

Список неприглядных поступков Еголина — особенно это касается его алчности к деньгам — можно продолжать долго. Скажем, донос, составленный им для Жданова, он переделал в статью, напечатал ее под псевдонимом Елюгин, в присвоенной в качестве трофея «Звезде», а гонорар положил себе в карман. Подобные факты в ходе партийного расследования не принимались во внимание — так же, как и требования некоторых писателей и коммунистов исключить Еголина за аморальное поведение из партии.

Анна Ахматова, узнав о том, что собой представляет ее злейший враг, заметила лишь: «Еголину мои стихи показались непристойными!» Скорее всего, она уже догадывалась, чего ей можно ждать — несмотря на начавшийся как будто процесс реабилитации — от новых, а на самом деле все тех же, прежних хозяев Кремля.

Освобождение политзаключенных Гулага потребовало несколько лет, что объяснялось как огромным числом заключенных, так и слабостью советской правовой системы. Массовые аресты и расстрелы конца 30-х годов проводились по цинично упрощенной и ускоренной процедуре. Рядовое судебное разбирательство, проводимое Особым совещанием при НКВД СССР (ОСО) и обычно заканчивавшееся высшей мерой или двадцатью пятью годами лагерей без права переписки, чаще всего занимало не более двадцати минут. Исправлять же правовые нарушения с подобной скоростью было невозможно.

Прежде всего отсутствовали четкие правовые критерии: кого следует реабилитировать, а кому достаточно амнистии? Как быть с «дополнительным наказанием» возвратившихся из лагерей, то есть, как правило, запретом на жительство в столичных городах СССР? Однако основная проблема коренилась еще глубже. Как признать невиновными сотни тысяч жертв бесправия, не поднимая вопроса о коллективной ответственности всей системы? Ведь и те, кто принимал решения, и те, кто эти решения выполнял, жили и работали тут же, рядом. Нужно ли удивляться, что они делали все, чтобы «оттепель», если уж она началась, затронула ну разве что самую верхушку айсберга.