Над этой книгой я работал в 1996 году; в 1997-м она была издана по-немецки, спустя год — по-венгерски. С тех пор ахматоведение существенно продвинулось вперед; многие документы, которые в 90-х годах были практически недоступны, сегодня свободно висят в Интернете. И все-таки я решил не переписывать книгу. Меня успокаивал тот факт, что нынешний уровень знаний хотя бы в одном отношении остался прежним: я имею в виду представление о тех медленных, мучительных изменениях, которые происходили в советской культурной политике после 1953 года. Сейчас изменения эти не кажутся такими уж важными, но в свое время они выглядели почти невероятными. Взять хотя бы то обстоятельство, что в 60-е годы снова стало возможным произносить вслух имена Анны Ахматовой, Марины Цветаевой, Осипа Мандельштама, Михаила Зощенко, Даниила Хармса и других — имена, до тех пор бывшие под запретом. Если бы в тот период не случилось ничего другого, все равно он заслуживает самого пристального внимания. Но тогда шел и гораздо более важный процесс: начиналась реабилитация дореволюционной русской литературы, — не столько даже в политическом смысле, сколько в плане, так сказать, ментально-психологическом. Так человеческий организм стремится восстановить свою жизнеспособность после продолжительной комы.

Хочу еще раз поблагодарить всех авторов, писавших об Анне Ахматовой, на которых я ссылаюсь и цитирую. Их трудно перечислить; назову здесь лишь прекрасного поэта, писателя, переводчика Анатолия Наймана, чья книга об Ахматовой очень помогла мне в моей работе. Благодарю также за помощь в подготовке русского издания Габриеля Суперфина, сотрудника Бременского научно-исследовательского института Восточной Европы.

Дьёрдь Далош

В этой книге я излагаю историю одной ночи — ночи, которую Исайя Берлин провел в гостях у Анны Ахматовой. И рассказываю о том, какие роковые последствия — главным образом для поэтессы — имела эта встреча. Книга моя — история любви, история того, как эта любовь становится своего рода маяком, высветившим смысл бесчисленных испытаний, которые выпали на долю Ахматовой как в предыдущие, так и в последующие годы. А поскольку отношения между Ахматовой и Берлиным привлекли к себе пристальное внимание спецслужб, то история эта становится в значительной мере фокусом, в котором сосредоточились столь многие обыденные и абсурдные стороны советской действительности, в том числе — запутанный механизм взаимоотношений между властью и литературой.

Таким образом, я не предлагаю читателю биографию Анны Ахматовой; не нужно воспринимать мою книгу и как литературоведческое исследование. И уж тем более не являются предметом моего рассмотрения жизнь и творчество Исайи Берлина: я не философ, чтобы должным образом оценить его вклад в науку. К Берлину я подхожу с точки зрения писателя, глядя на него через призму жизни и поэзии Анны Ахматовой. Да, ночная их встреча и для Берлина была важной — но вовсе не судьбоносной; в то время как для Ахматовой та ночь оказалась едва ли не роковой.

В шестидесятые годы, когда я был молодым поэтом и учился в Московском университете, мне доводилось читать какие-то из доступных тогда стихов Ахматовой; конечно, знал я и о печально известном августовском Постановлении 1946 года, чреватом столь тяжкими последствиями для литературы, и о докладе Жданова, публично заклеймившего поэтессу как «не то монахиню, не то блудницу». Партийный идеолог никакого особого интереса у меня не вызывал: для этого я слишком был уже погружен в литературу; но стихи Ахматовой тоже не оставили в моей душе глубокого следа. Магическую власть ее поэтической речи я научился ценить лишь спустя полтора десятилетия, однако ее виртуозное стихотворческое мастерство и тогда еще оставалось для меня недоступным. Ахматова, чувствовал я в те годы, не притягивает меня — скорее отталкивает.

Английским я не владею, поэтому об Исайе Берлине услышал впервые лишь в 1989 году, когда его работы стали переводить в Восточной Европе. Английский философ, вроде довольно значительный, то ли еще жив, то ли уже умер…

Летом 1975 года я познакомился с Лидией Корнеевной Чуковской. Случилось это в Переделкине, в писательском поселке. К тому времени за свои смелые выступления в защиту преследуемых соратников по перу пожилая дама была уже вытеснена на периферию литературной жизни. Разговаривали мы всего несколько минут, но она успела рассказать о том, что ее особенно терзало тогда: зрение у нее быстро слабеет и она опасается, что сослепу пожмет руку кому-нибудь из тех, кто участвовал в травле Солженицына и Сахарова. И еще она сообщила, что работает над заметками об Анне Ахматовой.

В те годы я уже был писателем-диссидентом: это был мой, пускай несколько запоздавший, период Sturm und Drang’а. Мир моих чувств и симпатий все больше отдалял меня от Советского Союза в его официальной ипостаси. Моя политическая деятельность была связана с Венгрией и Центральной Европой, как писатель я все прочнее уходил в немецкоязычную среду. И в то же время я ощущал в душе нечто вроде угрызений совести по отношению к русской культуре, к России как к стране и вообще к русским; я словно бы что-то задолжал им. Ведь в России, в Москве, я провел лучшую часть своей молодости, узнал там немало искренних, с горячим сердцем людей. С Россией меня связывает много личных воспоминаний, я до сих пор с интересом слежу за ее историей, за ее жизнью.

Но я испытывал и ностальгию иного рода — по тем годам, когда я сам был начинающим поэтом. Не сказать, что мне так уж нравятся мои тогдашние литературные свершения: глядя сегодняшними глазами, оценить их можно лишь очень скромно. Дело в другом: я с некоторой тоской и завистью вспоминал себя, самоуверенного гимназиста, мечтавшего встать в один ряд с великими. Мне хотелось в зрелом возрасте так же упиваться стихами, так же спорить о поэзии, как это делал тот семнадцатилетний юнец, — и не ради того, чтобы выглядеть умным и культурным, а просто потому, что без поэзии невозможно было существовать.

Весной 1993 года я участвовал в семинаре «Госбезопасность и литература»; он состоялся в Москве и был организован Фондом Генриха Бёлля совместно с Библиотекой иностранной литературы им. М. И. Рудомино и Немецким культурным центром им. Гёте в Москве. Генерал-майор КГБ в отставке Олег Калугин выступил на семинаре с докладом о досье, которое в органах завели на Анну Ахматову. Упомянул он и о визите Берлина. Правда, где-то в это же время досье, содержавшее, по слухам, около 900 листов, бесследно исчезло; не удивлюсь, если рано или поздно оно всплывет в Америке, на черном рынке архивных материалов. Экс-генерал, кроме как в прочитанном на семинаре докладе, этой темой, похоже, больше не занимался. В его воспоминаниях (они вышли в 1995 году), многословных, но довольно пустых, имя Ахматовой вообще не встречается. Однако те цитаты из секретных документов, которые Калугин привел в своем докладе, зацепили мое внимание.

Я заглянул в последнее, уже без цензуры, русское издание Ахматовой, ища там стихи, связанные с Гостем из будущего — так Ахматова величает Берлина в «Поэме без героя». И тут слова, которые я давно знал — или думал, что знаю, — странным образом заискрились. Они обрели необычный вес и совершенно новое значение. Нечто странное произошло и со мной: из человека, читавшего стихи Ахматовой от случая к случаю, я превратился в читателя страстного, завороженного ее поэзией.

Эту книгу я писал, опираясь на архивные документы, воспоминания современников, а также на личные беседы с разными людьми. Например, я долго разговаривал с Лидией Чуковской незадолго до ее кончины, последовавшей в январе 1996 года. Консультировался по телефону с Эммой Герштейн и Анатолием Найманом. Ездил в Англию, чтобы задать несколько вопросов сэру Исайе Берлину в связи с его книгой «Личные впечатления» («Personal Impressions»). Особенно много значила для меня беседа с профессором Гарри Шукманом, который весной 1954 года в составе английской студенческой делегации побывал в Ленинграде и встречался с Анной Ахматовой. В московских разысканиях, в интервью, которые я брал в Оксфорде и Лондоне, а также в обработке собранных материалов мне помогала Андреа Дунаи.