Литмир - Электронная Библиотека

Жалкий этот цикл вынужден был появиться, разумеется, из-за ареста Льва Гумилева. Ахматова рассматривала его как «прошение на высочайшее имя»: так прежде называли обращение к царю с просьбой о помиловании. Ситуация походила на ту, когда Льва Гумилева арестовали в первый раз, в 30-х годах, и когда она, уже после его освобождения, писала:

Семнадцать месяцев кричу,
Зову тебя домой,
Кидалась в ноги палачу,
Ты сын и ужас мой.

До конца жизни Ахматову терзало сознание, что она, пускай по необходимости, пускай всего лишь на один исторический момент, но предала свое поэтическое «я». По четко высказанной ее воле, цикл «Слава миру» никогда не должен включаться в неподцензурные собрания ее стихов. Хотя в стихотворениях цикла есть прекрасные строки и чистые поэтические образы, я, уважая волю Ахматовой, не стану их цитировать: ведь речь тут идет не о поэзии, а, как сказал бы Юрий Тынянов, о «литературном факте». (Сообщу любопытное обстоятельство: стихи эти в свое время были включены в венгерскую поэтическую антологию, в переводе еще одной «опальной» писательницы, Магды Сабо.)

Не стану цитировать и тот архивный документ, относящийся к поздней осени 1949 года, который свидетельствует о глубоком отчаянии, овладевшем тогда поэтессой. Как выясняется из ее письма Илье Эренбургу, после ареста Пунина она решила, что может предотвратить еще большую беду, если публично отречется от своих западных приверженцев. Эренбург переслал это ее письмо Фадееву, председателю Союза писателей, а тот сообщил о нем Михаилу Суслову, члену Политбюро. Для сведения Фадеев приложил несколько стихотворений из «Огонька». Однако намерения Ахматовой он не поддержал: возмущение на Западе, вызванное ждановским постановлением, уже более двух лет как улеглось, так что публичное самобичевание «вряд ли принесет нам особую пользу». О приложенных стихах он отозвался снисходительно: мол, стихи вообще-то так себе, но вместе с тем свидетельствуют об определенных изменениях в «образе мысли» Ахматовой. Пренебрежительный тон показывает, что Фадеев считал проблему исчерпанной. А дело — закрытым. В январе 1951 года Ахматову снова приняли в Союз писателей.

Льва Гумилева приговорили к десяти годам лагерей. Наказание он отбывал сначала в Караганде, потом — в Сибири, под Омском. Не помогли ни стихи матери, ни ее «прошение на высочайшее имя».

Последняя большая волна сталинского террора косила людей без разбора. В ходе кампании 1948 года против евреев-интеллигентов, заклейменных как «безродные космополиты», был арестован и книготорговец Рахлин. Его обвинили в тайных контактах с Голдой Меир, первым послом Израиля в Москве, позже — премьер-министром; в бытность свою послом она приезжала и в Ленинград. Те ленинградские партийные руководители, которые в свое время плодотворно потрудились, участвуя в травле Ахматовой и Зощенко, теперь сами стали жертвами чистки. Многим из них «ленинградское дело» стоило жизни.

Произошла, однако, еще одна страшная вещь, которая вышла на свет Божий лишь в 1994 году, в результате исследовательской работы историка Геннадия Костырченко. Летом 1950 года советские секретные службы арестовали несколько врачей московской клиники питания; среди них — директора и главврача доктора Певзнера. Певзнер состоял в родстве с Менделем Берлиным, отцом Исайи Берлина. В начале 30-х годов они встречались в Карлсбаде, куда Певзнер ездил в служебную командировку. В воспаленном мозгу чекистов встреча эта превратилась в часть едва ли не всемирного заговора: Мендель Берлин-де завербовал доктора Певзнера, склонив его служить британской разведке. Под пытками Певзнер показал, что шпионом является и брат Менделя, доктор Лев Берлин, который работал в той же московской клинике.

От сэра Исайи Берлина я узнал, что его отец, Мендель Берлин, после Октябрьской революции в СССР не приезжал и впервые пересек границу своей родины лишь в 1935 году. Его пребывание в Москве, в том числе общение с братом, органы отслеживали скрупулезно. Десять лет спустя министр иностранных дел Молотов попытался отказать Исайе Берлину в аккредитации с мотивировкой: «Мы не хотим бывших»; конечно, он имел в виду то обстоятельство, что Исайя Берлин был когда-то гражданином Российской империи. Советникам удалось переубедить Молотова: ведь британский дипломат во время Октябрьской революции был еще ребенком. Тем не менее Берлину, который собирался приехать в Москву еще в июне, пришлось до 8 сентября ждать официальной аккредитации в качестве работника посольства. Можно быть абсолютно уверенными, что с первой минуты пребывания в СССР и до последней органы госбезопасности с особым вниманием следили за новым секретарем посольства. И совершенно исключено, что встреча племянника с дядей осталась бы незамеченной.

Доктора Льва Берлина арестовали в январе 1952 года и приговорили к 25 годам исправительно-трудовых лагерей. Позже, когда в умах возобладала «теория», что врачи-евреи по указке империалистических спецслужб «намеревались залечить насмерть» советских руководителей, в том числе Сталина, Лев Берлин был доставлен из Тайшета в Москву. Четыре дня его пытали, добиваясь признания, будто он был посредником между евреями-«заговорщиками» и британским шпионом Исайей Берлиным. Хорошо хоть на день смерти диктатора у Льва Берлина было железное алиби: из лагеря его выпустили только весной 1954 года.

В глазах оксфордского профессора все эти события, о которых он мог узнать самое позднее летом 1956 года, во время своего второго приезда в Россию, стали лишь подтверждением той его мысли, что в Советском Союзе завязывание личных отношений чревато катастрофическими последствиями; для гражданина классического правового государства это вовсе не является утешительным фактом. Советский режим, скатившийся до позиции преступника, захватывающего заложников, ухитрился распространить границы своих лагерей до самого Оксфорда.

«ОКСФОРДСКИЕ» СТУДЕНТЫ В ЛЕНИНГРАДЕ

Шестого марта 1953 года ленинградские писатели собрались в Доме писателей имени Маяковского, чтобы почтить память только что скончавшегося Иосифа Сталина. На собрании присутствовала и Анна Ахматова. Она была членом Союза писателей, и манкировать таким мероприятием считалось бы серьезным проступком. Хотя показной скорби многих своих собратьев по перу она вовсе не разделяла, тем не менее наверняка понимала историческое значение случившегося.

Илья Эренбург назвал одну из своих повестей «Оттепель»; это слово оказалось крылатым: несколько лет, прошедшие после смерти Сталина, тоже стали называться оттепелью. Немного позже этой метафорой воспользовался и Григорий Чухрай в своем фильме «Чистое небо». Образ огромных льдин, громоздящихся друг на друга, реки, пробивающей дорогу через все препятствия, запечатлелся в сознании целого поколения.

Начало «десталинизации» действительно напоминало грандиозный природный катаклизм. Со смертью Хозяина в стране возник вакуум власти, развернулась ожесточенная борьба за наследование высшего поста: природа не терпит пустоты даже в Кремле. Процесс этот был далеко не однозначным. В верхах развернулась жестокая, циничная, лишенная каких бы то ни было идейных принципов схватка за власть, жертвами которой становились подчас и ее участники. Лаврентий Берия, например, в конце марта 1953 года стал инициатором освобождения врачей-евреев, которых всего месяц назад арестовали по обвинению в подготовке политических убийств и шпионаже. Этим он собирался ослабить своих врагов в секретных службах, на деле же подготовил собственный крах.

«Ночью я несколько раз просыпалась от счастья», — говорила Анна Ахматова в апреле 1953 года подруге, Лидии Чуковской. Счастье объяснялось тем, что были выпущены на свободу врачи-евреи, последние жертвы сталинских репрессивных кампаний. В самом деле, произошло нечто невероятное: «Правда» публично осудила пытки, с помощью которых у врачей добивались признания.

17
{"b":"912730","o":1}