Наконец, 1 декабря 1964 года, в разгар подготовки к поездке в Италию, Анна Ахматова телеграммой сообщила в Оксфорд, что «with gratitude» принимает награду. О возможных сроках поездки она писала с большой осторожностью: «Время прибытия в Оксфорд зависит от состояния моего здоровья». Под этим, видимо, подразумевались не только показания кровяного давления и ЭКГ, но и отношение инстанций к этой истории.
Лишь после продолжительного прощупывания ситуации Оксфордский университет принял решение (это случилось 15 декабря 1964 года) известить общественность о близящемся чествовании Анны Ахматовой. На следующий день новость была опубликована во всех ведущих британских газетах, что одновременно являлось формой вежливого давления на Москву. Советские органы не могли отмахнуться от приглашения как от простой провокации, поскольку почти одновременно «Литературная газета» напечатала — по инициативе Суркова — коротенькое сообщение о присуждении Ахматовой премии «Этна-Таормина». Сообщение свидетельствовало о том, что советская культурная политика, как сказало бы ереванское радио, «в принципе» считала поэтессу выездной.
16 декабря 1964 года Пол Синсер, генеральный секретарь Британского совета, отправил Ахматовой официальное письмо, в котором была фраза, предназначенная не столько ей, сколько официальным органам власти в СССР: «Это приглашение мы посылаем вам в соответствии с относящимися сюда статьями англо-советского двустороннего соглашения, подписанного в Лондоне в январе 1963 года».
Приглашение, очевидно, долго путешествовало по всевозможным органам и организациям, пока пришло наконец к адресату. Ахматова лишь 21 февраля 1965 года сообщила Алексею Суркову: «Ввиду того, что я приняла предложение Оксфордского университета о присвоении мне звания доктора филологических наук honoris causa, мне необходимо лично присутствовать в Оксфорде. Прошу Вас оформить документы, нужные для поездки мне и Каминской Анне Генриховне <…> дочери моей воспитанницы, которая будет сопровождать меня, т. к. по состоянию здоровья я не могу ехать одна». Положение тех, кто должен был принять решение по этому вопросу, она попыталась облегчить со своей стороны тем, что в интервью, данном 26 января 1965 года приехавшему в Ленинград корреспонденту «Оксфорд мейл», сказала: «У меня с Союзом писателей никаких разногласий нет, стихи для публикации я выбираю сама». Как мы знаем, это не было правдой даже по отношению к последнему прижизненному сборнику ее стихов, «Бег времени».
Несмотря на вроде бы благоприятные предвестия, решение вопроса продвигалось черепашьими темпами. Из Оксфорда уже запрашивали размеры Ахматовой — для изготовления докторской мантии и шапочки, — день церемонии же все еще не был определен. А для университета это крайне важно: ведь в тот же день награду предстояло вручить еще троим кандидатам: итальянскому литературоведу Джанфранко Контини, английскому врачу сэру Джефри Кейнзу и английскому поэту Зигфриду Сессуну.
В середине марта секретариат проректора университета обратился в Министерство иностранных дел Великобритании с просьбой попытаться ускорить ход событий в советской столице. Там поручили атташе по культуре посольства Великобритании в Москве напомнить советской стороне о существовании статьи XI соглашения о культуре. Вероятно, результатом стало какое-то обещание; во всяком случае, сама Ахматова 29 марта сообщила, что могла бы отправиться в Оксфорд после 1 июня. И наконец, 7 апреля был назначен срок церемонии: 5 июня в 14.30.
С британской стороны началась конкретная подготовка. 24 мая были заказаны на 29 мая (планируемый день прибытия Ахматовой) два номера в отеле «Президент». Сегодня из секретной советской документации нам уже известно, что заинтересованные лица лишь к этому времени смогли получить в джунглях иерархической властной системы нечто похожее на конкретный ответ. 22 мая 1965 года член Политбюро Демичев и глава государства Подгорный поставили под письмом Союза писателей свои подписи; стояла на письме и виза давнего недруга Ахматовой, Поликарпова. Выездная комиссия (на сей раз уже не в ЦК, а «всего лишь» в ленинградском обкоме партии) на своем заседании разрешила Анне Ахматовой двухнедельную поездку. Соответственная «выписка из протокола» 27 мая, в четверг, была послана в ведомство, занимающееся выдачей паспортов. Тут подошли выходные, и в Союзе писателей лишь в понедельник, 31 мая, то есть в день отъезда, смогли выдать Анне Ахматовой загранпаспорт и билеты на поезд.
Ахматова хотела попасть в Лондон как можно скорее. Однако врачи беспокоились за ее сердце и отсоветовали ей лететь самолетом. Путешествие из Москвы в Лондон, через Варшаву, Кёльн и Остенде, продолжалось более сорока часов. Свидетельства современников позволяют догадываться, сколько всего пришлось выдержать за эти дни усталому сердцу. Корней Чуковский, который за три года до этого сам был почетным гостем Оксфорда, внимательно следил за перипетиями выезда Ахматовой. В его дневнике мы читаем:
«16 мая. Ахматова собирается в Англию. <…> Ее коронование произойдет в июне. <…> 28 мая. Ахматова не уехала в Англию. Ей наши не выдали визы. Сидит на чемоданах. У Ардова. <…> 31 мая. Ахматовой сказали, что едет в пятницу, потом — что во вторник, а дали визу в понедельник».
Анатолий Найман, тоже описывая волокиту вокруг поездки Ахматовой, приводит ее недоуменные размышления вслух: «Они что, думают, что я не вернусь? Что я для того здесь осталась, когда все уезжали, для того прожила на этой земле всю — и такую — жизнь, чтобы сейчас все менять!» Кажется, она предполагала, что поведение властей: затягивание ответа или пусть даже таящийся где-то в недрах аппарата отказ — объясняется некими рациональными соображениями; подобный образ мысли органично присущ советскому человеку, который полностью подчинен произволу власти, но при всем том вновь и вновь пытается найти в этом произволе какую-то логику.
Непосредственно перед поездкой, несомненно, происходило много всего, что можно было бы использовать — только захоти — против Ахматовой. Отдел агитации и пропаганды ЦК в это время стал вплотную заниматься произведениями советских писателей, которые попадали на Запад «нелегальным путем» («Эти книги содержат клевету на КПСС, в искаженном виде представляют зарубежному читателю нашу действительность, внутреннюю и внешнюю политику Советского государства…»). Наряду с сочинениями Солженицына, Окуджавы, Бродского и других упоминался и «не публиковавшийся в нашей стране цикл стихов под общим названием „Реквием“, приписываемых А. Ахматовой». В преддверии уже запланированного ареста Андрея Синявского и Юлия Даниэля подобное обвинение было делом совсем не шуточным. Однако ЦК пока ограничился тем, что попросил КГБ установить авторов такого рода «нелегальных» публикаций. Волокита в уже одобренном верхами вопросе о поездке Ахматовой в Англию, таким образом, представляла собой не наказание, а исключительно то, что Гамлет у Шекспира называет — «заносчивость властей и оскорбленья»[7].
После того как Политбюро высказало судьбоносное согласие по отношению к премии «Этна-Таормина», у Ахматовой было почти четыре месяца, чтобы подготовиться к поездке; теперь же ей предстояло решить эту — учитывая ее возраст и состояние здоровья — исключительно тяжелую задачу всего за несколько дней. Надо думать, аппаратчики среднего уровня, которых, очевидно, раздражал либерализм верхушки, таким способом, то есть бюрократическими ухищрениями, просто напоминали поэтессе, неведомо почему добившейся снисхождения, о том, что она до сих пор не прощена и до сих пор полностью от них зависима. Пускай «Таймс» или «Дейли телеграф» аршинными заголовками кричали о приезде «русской Сапфо», «Matriarch of Russia’s Poets»; российскую бюрократию это совершенно не трогало и на ее нравы действия не производило. Что для чиновников — Сапфо? Когда дело касается уважения к креслу, они без колебаний поставят на место хоть Софокла, хоть Данте с Гете.
